Говорила мама…

Чтобы не разбудить маму и болящего Григория, на цыпочках крадусь в переднюю комнатёшку, где и кухня, и обеденный стол, и ведро с водой на табуретке, и умывальник, и чуть в глубине мама лежит на койке за печкой.

Тихонько умываюсь над ведром.

– Ну шо, сынок, подъём?

– Отбой. Чего вскакивать спозарани?

– Как спалось на новом месте?

– Да как… Обычно. Закрыл глазки и спал.

На электроплитке – она на обеденном столе – разогреваю вчерашний суп, вчерашнюю жареную картошку.

Мама пристально смотрит из-под одеяла, как я быстро ем, смотрит, смотрит, и слёзы задрожали на глазах.

– Вы чего, ма?

– Ну это видано? Приихав у гости. А набежало одному убирать картохи… Одному в поле на лопате качаться… Вся работа на твои руки пала. А мы сидимо, як кольчужки. Я, як коровя, ничё не роблю. И Гриша посля операции нипочём не очухаеться… От горечко насунулось…

Я кидаю в целлофановый пакет кусок сыра, краюху хлеба, два яйца, с десяток слив, только что подобрал в палисадничке под окном, три белых налива в чёрных пятнах.

Полевой княжев обед!

Сборы кончены.

Мешки под прищепкой на багажнике. Можно и в путь.

– Ну, сынок-золотко, подай Бог тоби счастья, здоровья! – сквозь слёзы твердит мама каждое утро одну и ту же приговорку, когда я уезжаю в поле.

Глядь – я в домашних синих Гришиных тапочках.

Я переобулся в калоши, прыг на велик и покатил.

Десять соток нашей картошки далеко в поле. Под самым Першином. Туда дорога всё чаще в горку.

С переменным успехом я то еду, то сам веду педальный мерседес.

Гришин костоятряс «Урал» какой-то с припёком. Тяжёл в ходу. И всё время тянет куда-то в сторону. Еле удерживаешь. Что за дикость?

В первый день я убрал двенадцать рядков.

На второй чуть больше.

Я слегка загрустил.

Да если я буду убирать такими стахановскими темпами, я и в декаду не вотрусь!

Завтра ты кладёшь на лопатки пятьдесят рядков!

Старый метод копки кидай на свалку истории!

То я как убирал?

Сунул лопатку под корень. Перевернул. Лопату в сторону, выбираю интеллигентно. Не спеша, обстоятельно.

Теперь я отвожу намеченный фронт работ.

Пятьдесят рядков!

Отсёк себе танцплощадку и скачи на радостях. Выкопай сразу все пятьдесят. Только потом начинай выбирать. Пока не уберёшь, ни шагу к дому! Хоть до полуночи пляши на карачках!

Сначала я выкапываю с краю первые гнёзда в каждом из пятидесяти рядков…

Завидно смотреть по сторонам.

Люди убирают под соху. Лошадка выпахала, осталось подобрать.

И подбирают не по одному, а целыми ордами!

В полдня картошка перебралась из земли на машину и гордой княжной отбыла отдыхать на курорт. В прохладный сухой погреб.

И опустели соседние делянки.

А ты один катайся, катайся на лопате…

Солнце какое-то очумело злое.

Варишься в поту. Усталость переламывает тебя надвое. А кататься не бросаешь и на минуту. Край понравилось дураку лбом орехи щёлкать.

Ворочать одному рядок за рядком тоскливо и медленно. Нельзя ли побыстрей? А что если выкопать весь сорок девятый? На целый же рядок останется меньше!

Или чего не вскопать поперёк последний рядок? Тогда в каждом рядке меньше останется гнёзд, всего по семнадцать. А было по восемнадцать. Всё-таки семнадцать меньше восемнадцати. Это вакурат подтверждается долгими выверенными подсчётами…

В конце концов, как ни хитрил, а всю сегодняшнюю танцплощадку перевернул кверх корнем.

Бело поблёскивает на солнцепёке картофельная братия.

Я и не ожидал от себя такой прыти. Выкопал экую махину и не испустил гордый дух.

Раз живой, покувыркаемся дальше.

Поесть жало давно. Но я всё ещё не ел.

Заработай!

Как выкопаю намеченное, так и поем.

Заодно первый разок и отдохну.

Как ни трудно, доскрёбся-таки до поедухи.

Раскинул фуфайку по траве на краю рва, опустошил пакет и сверх того минуты три полежал в роскоши, раскидав по сторонам беззаботные руки-ноги.

Гулять так гулять!

То с колен, то сидя подобрал последнюю картошку уже в молодых сумерках.

Набежало шесть мешков.

Как же я их уволоку? Пускай и напару с веселопедом?

А вел у меня с норовом.

Любит, чтоб ему кланялись. Чтоб перед ним приседали.

– Видишь, – толкую велосипеду, – чтоб тебе легче было, три мешка я спрячу в бурьян. Всё равно ты больше не увезёшь?

Он молчит.

Я затащил три мешка в заросли за межой.

Рядом с нами дали полоску одному. Поганых глаз он сюда и разу не показал. Выросло чёрт те что выше моей лысины.

Я зажал веселопедов хвост коленками, лажусь вспереть беременный чувал на багажник.

Веселопед нервно дёрнулся от меня и завалился.

– Хамлюга ты приличный! День же деньской спал на солнышке! И опять на боковую?! Домой поедем или тут заночуем?

Молчит.

Я подпихнул палку ему под сиденье.

Стоит как миленький. Не брыкается.

Покидал я мешки, и тяжело повёз.

Со зла он кряхтит.

Но везёт под мудрым моим руководством.

Я бреду-упираюсь рядом. Трудно держу норовистого за рога.

Дорога полилась с горки.

Я изловчился, сел между мешками.

Он сердито потащил.

Даже ветерок у ушей просыпался.

Я на тормоза.

Щелчок.

Или я солидола во втулку слишком напихал?

Я снова на тормоза.

И опять щелчок.

А он тащит всё наглей.

Ну ёпера!

Что было силы, сжал твёрдо руль, нажал ногой на бок передней шины. Не знаю, как и остановил.