Говорит и показывает Россия

Масюк была не первым журналистом, похищенным в Чечне, но из всех российских телерепортеров она, безусловно, больше всех симпатизировала тем, кто воевал за независимость республики. Кроме того, у нее сложились хорошие отношения с местными полевыми командирами, включая Шамиля Басаева, и ее всегда беспрепятственно к ним допускали. Басаеву, захватившему в 1995 году больницу в Буденновске, позволили – после переговоров и освобождения заложников – вернуться в Чечню и там “раствориться”. Тогда Кремль объявил о том, что Басаев находится за границей. После этого Елена Масюк отыскала Басаева и взяла у него интервью на камеру, в очередной раз продемонстрировав собственную смелость, а также беспомощность и ложь российских спецслужб. Масюк освещала события в основном с чеченской стороны и часто бывала близка к тому, чтобы перейти грань объективного репортажа, что заставило Малашенко фактически наложить запрет на ее командировки в Чечню. Это, однако, не помешало Олегу Добродееву, который осуществлял оперативный контроль над НТВ, отправить Масюк в очередную поездку, где ей предстояло поговорить с полевыми командирами, взявшими на себя ответственность за подрыв железнодорожной станции несколькими неделями ранее.

В июле 1997 года, когда руководство НТВ предпринимало отчаянные попытки освободить журналистов из плена, Ельцин пригласил бывших членов своего избирательного штаба на обед. Как вспоминал Малашенко, обед был обставлен по протоколу: герб, меню перемены блюд: “Борис Николаевич в таком лучезарном, хотя несколько деланно лучезарном настроении говорит, как все хорошо за этот год, как вообще все здорово. Что у нас экономика улучшается, что невыплаты по зарплате прекратились и уже там все почти выплатили, а то, что осталось невыплаченным, выплатят уже очень скоро, и что вообще все чудесно”. Ответ протоколом не предполагался, но Малашенко, у которого на уме были неосвобожденные заложники, вдруг прорвало, и он произнес монолог, никак к этому протоколу не подходивший.

“Я сказал, что есть вещи поважнее невыплаченных зарплат, что есть сила и воля государства, и что если этого нет, то государство начинает просто расползаться как гнилое сукно. Я еще к каким-то там историческим примерам прибегал. И говорил, что вот сейчас то, что происходит с Чечней, погубит государство, потому что мы делаем вид, что там все хорошо, а там все совершенно не хорошо, и что если это будет продолжаться таким образом, то очень скоро возникнет дилемма: либо там опять начинать войну, бойню, либо капитулировать, и тогда Чечня будет просто Россией править через какое-то время, потому что у них воля есть. А у нас нет. Я сказал, что ничего не делается, что надо создать какие-то боеспособные части, хотя бы несколько – там же много не надо, – которые способны вести современные боевые действия и проводить контртеррористические операции, уничтожая боевые формирования террористов. Я при этом рассказывал про наших журналистов, которые там сидели, про все это”. Малашенко, как ему казалось, говорил минут 10–15. “Так не говорят с президентом, конечно”, – оценивал он свой монолог позднее[319].

После монолога Малашенко воцарилось молчание. Сидевшие за столом не смели поднять глаза. Ельцин не проронил ни слова. Он просто продолжал есть в гробовой тишине. После паузы он начал снова рассказывать про то, что экономика улучшается, а невыплаты по зарплате уже почти прекратились. Теперь уже речь шла о достоинстве Малашенко, и промолчать он не мог. “Я это слушал, слушал и говорю: Борис Николаевич, вы меня извините, пожалуйста, я вот высказался на тему, которую я считаю чрезвычайно важной. Я говорю: но вы мне, пожалуйста, ответьте. Вы можете сказать, что, Игорь, вы не правы, вы совершенно неправильно там представляете ситуацию, она не такова. Вы можете сказать, что да, я вижу проблему там, но не знаю, что с этим пока делать, думаю и еще чего-нибудь. Но я это сказал. И тут Б. Н. совершенно звереет. И я вспоминаю историю, которую слышал еще на лекциях по психологии в университете. Почему медведь – самое опасное животное для дрессировщиков? У него лицевые мускулы неразвиты, поэтому у него все время такая добродушная с виду морда. И поэтому, когда он начинает злиться, это никак не выражается на его лице. И в тот момент, когда он уже абсолютно зол, он уже оскалил пасть, тогда уже поздно. Вот это я вспоминаю, потому что физиономия Бориса Николаевича внезапно искажается такой звериной гримасой, которая, впрочем, исчезает довольно быстро, и он мне говорит: значит так, вы говорите, я говорю, но дискуссии не будет. Отлично, раз дискуссии не будет, тогда я молча начинаю есть перепелку”[320].