Говорит Москва

Он старался разжать её пальцы, но старуха вцепилась мёртвой хваткой. Руки у неё были сильные и крепкие, но ужасно, ужасно грязные. Обломанные чёрные ногти, и все пальцы в золотых перстнях. Но она, похоже, никогда их не снимала, кольца как будто вросли, въелись в кожу, пережали суставы, так что пальцы опухли, стали толстые, как сосиски. Да и в остальном, он друг понял, она была одета хорошо, даже богато – но это было давно, очень давно, и с тех пор она не снимала своё богатство, жила в нём, ходила и спала, и всё изветшало, сгнило прямо на ней. То, что он принял за тряпки, было старое пальто с мехом какого-то животного – песца ли, лисы, теперь не разберёшь. Из-под него выглядывал подол платья, некогда яркого, с цветами, теперь вытертого и обтрёпанного в бахрому. На голове, в копне волос просматривалась маленькая кокетливая шляпка-пирожок с вуалькой – сколько лет не носили таких? Семьдесят? Больше? И на ногах, как он видел теперь, под космами скатавшихся колготок и гамашей были туфли-лодочки, но они давно, очень давно потеряли и каблуки, и форму.

У неё ещё была сумка через плечо. Он заметил – из неё торчали спицы и моток шерсти. Спицы блестели как новые, а шерсть была свежая, яркая, чистая. Это был такой контраст – вся эта обветшалая мода тридцатых, всё это ужасное разложение – и новые спицы, свежая шерсть.

Она ещё выла, бормотала, она молила его и тянула куда-то, а он безуспешно пытался разжать её пальцы, – как вдруг циферблат на павильоне станции словно мигнул, и стрелка упала на двенадцать.

Полночь.

Старуха вздрогнула, будто стрелка шарахнула ей по голове. Пальцы разжались сами.

Артём стоял, потирая запястье, а она уже позабыла о нем. Всё безумие пропало с лица. Спокойно, с достоинством – если можно говорить о достоинстве у бомжихи, – она присела на лавку напротив метро. Достала свои спицы и застучала, уперев в пространство невидящие глаза. Как будто видела что-то другое. Совсем другое.

Артём не смог пройти мимо неё в метро – он развернулся и пустился бежать. С тех пор недолюбливал «Новокузнецкую» и особенно площадь перед ней – всё мерещилась та бомжиха, хотя больше он её ни разу не встречал. А тогда сорвался и побежал по Пятницкой вниз, к реке, пока не выдохся и не пошёл уже спокойно.

И вот в ту ночь Москва открылась ему – открылась с новой стороны. Он шёл злой и взвинченный, но постепенно стал замечать город, вглядываться в чёрную графику улиц, и раздражение отступало. Он шёл и понимал, что видит нечто новое, чего не видел никогда, да и не увидит днём. Без людей, без машин улицы преображались, и проступал за серой тяжестью стен, за бортами набережных, за изгибами переулков город настоящий, живой. Как будто просыпаясь, как будто только сейчас начиная дышать, он смотрел на Артёма открыто и доверчиво, и было приятно в свою очередь вглядываться в город тоже, рассматривать подсвеченные фонарями фасады, придумывать истории зданиям, читать названия улиц, стоять на мостах, дышать ветром, который казался теперь чистым и тёплым. Над Москвой-рекой плыла луна. В воздухе висел запах шоколада, хотя фабрика на набережной закрылась лет десять назад, до приезда Артёма. Сюрреалистичный Пётр казался издали, с моста, игрушечным. Кремль висел над рекой как пряничный, а храм Василия со всеми его расписными маковками как будто плыл в чёрном воздухе ночной Москвы, такой весёлый и до оскомины русский.

И с того дня он примирился с Москвой. Теперь для того, чтобы найти душевное равновесие, Артём шёл не в парк, не в бар, а в центр ночью – наматывал круги по переулкам, соединял бульварное, просто бродил, вглядываясь, всматриваясь, узнавая. Вдруг увидев её ночное лицо, он перестал с ней воевать. Она была прежней, люди в метро так же раздражали, но он вдруг понял – не все они отражают город. Если раньше ему казалось, что люди и есть город, и так оно обычно и было везде, куда он приезжал, то в Москве случайных, временных, приезжих и озлобленных было гораздо больше, и по ним оценивать город было нельзя. Нет, Москва – сама по себе, люди – сами. Это было странно, но это было так.

А Бодренков говорит: город для людей и город должен быть таким, каким хотят люди. Мало ли чего они хотят! Эти люди не знают город и не знают, чего хотят сами.

А знаешь ли ты, чего хочет город?

Слова прогудели чужим голосом. Её голосом.

Артём остановился, прислушиваясь. Потом закрыл глаза и зашагал яростно, склонив голову, будто старался убежать от себя. А чего хочешь ты? Чего хочешь от меня? Нет, нет, тут какой-то обман. Он просто пока не понимает. Пьян. Надо проспаться. Успокоиться. И понять. А ещё лучше – забыть.

Над головой запищал, мигая жёлтым, светофор. Артём открыл глаза, оценил пустой перекрёсток и перешёл.