Говорит Москва

Спичка чиркнула, и бумага занялась моментально. Огонь побежал, поедая старые обои, как будто их и не существовало вовсе. Артём стал подвигать кучу ближе, ближе к двери. Мало, конечно, бумаги, лучше бы что-то увесистое, так не загорится никогда.

Стул!

Он сгонял в комнату, подхватил его в комнате, перепрыгивая через ступеньки, понёсся назад, готовясь размозжить его о мраморный пол подъезда, скормить огню, запалить тут всё к чертям, – но, слетев с последней ступеньки, остановися.

Огонь потух. От обоев осталась горстка пепла. Чёрная, сухая. Уже остывшая.

Он поставил стул и сел на него, подперев голову кулаками.

Стоило о чём-то подумать, но не думалось. В голове не было ни одной мысли.

Ладно. Может, ты этого как раз и хотела. Кто знает, может, именно этого. Да.

Он поднялся и поплёлся назад. Со стулом.

Поставил его посреди комнаты.

Сел и стал ждать.

Не думая ни о чём. Не закрывая глаза. Ровно, как статуя. Просто сидел и ждал.

Времени всё равно нет. Времени не существует. Слышно только звук швейной машинки. Монотонное, равномерное: т-т-т-т-т-т-т-т-т.

Закончилась строчка. Перевернула ткань. Поправила. И опять.

Т-т-т-т-т-т-т-т-т-т.

Крутится ножное колесо. Входит иголка в ткань. Слегка подёргиваясь, крутится катушка, тянется нитка.

Т-т-т-т-т-т.

Стук в дверь.

– Зоя? – голос Тони из-за двери. Нерешительный. Просящий.

Приоткрыла. Вошла.

– Зоя, ты одна? Можно к тебе?

– Мама на дежурстве. А тебе ко мне разве можно?

Не отвечает. Прикрывает за собой дверь. Слышно, как скрипнула кровать – садится на самый краешек.

– Взрослых нет никого. Дядя Володя поехал тётю Свету из роддома забирать. Ты знаешь?

– Знаю. А твои родители где?

– В театре. Папе дали контрамарку.

Передёрнула ткань. Т-т-т-т-т-т-т, – тянется строчка.

– Чего ты боишься, Тонь?

– Зоя, а ты ничего не слышишь?

– Нет, что я должна слышать?

– Там как будто кошка мяукает, – говорит шепотом.

– Где?

– Там. В коридоре.

– И что?

– Ну как. Ты разве не знаешь? Чёрная кошка, банда такая. Они людей грабят и убивают. А на стене кошку рисуют. Вроде как, это их знак.

– Тоня, ты же взрослая девушка, а всё в какие-то сказки веришь.

– Это не сказки. – Надулась. – Папа говорит, он как раз ими сейчас занимается. И чтобы я дверь не открывала никому, это очень, очень опасно. Ну, не совсем он, но товарищи. А тут… все ушли… я одна… Мы одни.

Стрекотанье машинки стихает. Тишина, напряжённая, настоящая. Артём смотрит перед собой в пустоту, не закрывая глаз.

Слышно, как где-то далеко мяукает кошка.

Двигается стул, открывается дверь.

– Зоя, ты куда?! Зоя, не ходи, они тебя убьют!

Она не слушает. Проходит коридор. Выходит в подъезд.

Возвращается через минуту.

– Тоня, ты была права: вот твоя чёрная кошка.

Мяукает жалобно, жалостливо.

– Ах, какой хорошенький! Ой, а трогать руками нельзя.

– Это ещё почему?

– От них можно заразиться.

– Ну, не хочешь, не трогай. А я пойду покормлю. У тебя нет молока?

– Не-ет, – тянет Тоня и слышно, что врёт.

Шаги. Уходят. Идут на кухню. Стоит идти за ними? Стоит или не стоит? Какая разницы. Он встаёт и идёт тоже. Слышно уже из коридора:

– А у кого он будет жить? А вдруг моя мама станет ругаться?

– Ну, станет так станет. Пока пусть у нас.

– А правда говорят, что если чёрная кошка перейдёт дорогу, будет несчастье?

– Тоня, это предрассудки, ты же комсомолка!

– Я вот тоже ни во что не верила, знаешь, а потом мне бабушка одна болячку заговорила. Простоя бабушка, на улице.

– Какая ещё бабушка?

– Не знаю. Незнакомая совсем.

– Где?

– У Курского вокзала. У меня, помнишь, на щеке болячка была? Красная такая. Ну, не помнишь, и хорошо, я такая страшная была с ней, фу. Так вот, я иду там, с кружка, я же в фотокружок записалась! Иду, а она: «Подойди-ка сюда, дочка». А я: «Бабушка, мне некогда». Я вообще-то спешила. А она: «Подойди-подойди. Это у тебя что?» – «Не знаю, – говорю. – Болячка». – «А бабушки у тебя нет?» – «Есть, она в деревне живёт. А вам зачем?» – «Призор это. Чтобы заговорила». А я ей: «Бабушка, как ни стыдно! Я комсомолка!» А она: «Ну, ладно, подойди-ка сюда. Да я ничего тебе не сделаю. Подойди». Взяла так моё лицо в руки. Пошептала чего-то, ладошкой вот так поводила. «Ну, всё, – говорит, – голубка, лети, куда шла, и забудь о болячке своей». Я и забыла. А через два дня в зеркало смотрю: а-ба! Нет ничего!

– У тебя аллергия была, ты что-то не то съела. Время прошло, она и сошла.

– Вот какая ты, Зоя, а! Ну с чего ты это знаешь?

– У меня мама врач.

– У тебя мама не врач, а неблагонадёжный элемент. Чего она у тебя врачом не работает, если врач? И ничего ты не знаешь! А правда, что вы раньше буржуинами были, и весь этот дом вам принадлежал? И большой тоже.

– Не знаю. Кто тебе сказал?

– Все так говорят. А ещё…

Но она не успевает договорить – щёлкает замок, и в квартиру входят люди, много людей, слышно, как ревёт младенец, и по коридору кто-то быстро идёт, звеня военными подковами сапог.

– Девчонки, ставьте чайник, будем чай пить с конфетами! – гремит радостный мужской голос. – Сын! Три сорок!

– Чего три сорок? – удивляется Тоня.

– Вес три кило сорок! Богатырь!

– Ах, принесли! – прыгает Тоня и хлопает в ладоши. – А можно посмотреть? Можно?