Говорит Москва

Зоя стоит в коридоре одна. Он слышит, как она дышит. Ждёт. Слушает жизнь в квартире, приглушенные, испуганные голоса. Потом разворачивается, идёт к двери – и сталкивается с соседом, мимо которого проскальзывает всегда, опустив глаз, как будто бы в чём-то виновата.

– Здравствуйте, Сергей Владимирович.

– Здравствуй, здравствуй, – почти её не замечая.

Она выскальзывает из квартиры. Он идёт к себе.

– Так-так-так. И обе ревут.

В комнате и правда обе ревут.

– А я всё равно, всё равно хочу пойти, всё равно! – Дочь. – Папа! Можно я пойду? Зойка идёт, а я что же? Я – комсомолка!

– Серёжа, Серёженька, что теперь будет. – Жена. – Серёжа…

Он молча отстраняет её, отходит. Открывает шкаф. Снимает верхнюю одежду. Спокойный, подтянутый до сих пор. И всё-таки, в штатском он или в форме? В штатском, наверняка.

Жена всхлипывает. Дочь притихла. Все ждут, что скажет. Тикают ходики. Он молча садится за стол. Двигает какую-то посуду. Недовольно хмыкает.

– Вера, зря ты плачешь о рябом. Садитесь ужинать.

Время идёт, ходики тикают. Время идёт, поэтому ходики тикают. Ходики тикают, поэтому время идёт.

Артём стоит в пустой квартире, ширит глаза в темноту. Блестит фонарь с улицы, блестит в оконном стекле.

Когда она входит, он узнаёт по шагам.

– Вернулась?

В темноте голос матери звучит так резко, что Артём вздрагивает.

Зоя – тоже.

Но заходит, прикрывая за собой плотнее дверь.

– Мам, у меня…

– И что, проводила? Довольна?

– Нет. Я туда не попала.

– Не попала? Как же так? Что вам помешало, скажи на милость?

Голос матери – злой, ядовитый. Зоя вздыхает. Зоя не хочет спорить. Она снимает пальто, вешает в шкаф.

– Люди, мама. Слишком много народу.

– Вы с Галей твоей дуры, что вообще потащились. Если честно, я от тебя не ожидала.

Двигает стул. Садится за машинку. Т-т-т-т-т-т-т, – строчит на бешеной скорости.

Вдруг звенит лопнувшая нитка, машинка сбивается. Мать щёлкает зажимами механизмов, металлическими лапками и пружинками. Раздражённо, резко. Зоя садится на кровати поодаль, но мать на неё не глядит.

– Мама. Мам.

– Что?

– Зря ты так. Ты ведь даже не спросила, для чего мы туда ходили.

– Знаешь, мне не интересно. И давай не будем…

– Мы убедиться ходили. Что он умер. Своими глазами увидеть.

Стул скрипит.

– Подойди сюда, – зовёт мать. – Помоги мне, – стеклянным, неестественным голосом.

Зоя подходит.

– Нитку в шпульку вставь, будь добра, что-то не вижу, – продолжает мать так же громко, ненатурально. И только Зоя наклоняется, шепчет в самое ухо. – Никому не говори больше, поняла? Никому никогда.

– Но почему? Он же у…

– Ты была там? Ты убедилась? – тем же сдавленным шёпотом.

– Нет, но я…

– Ну вот и не говори.

Щёлкает вставленная в паз шпулька. Машинка строчит опять.

– Мама, но ведь всё кончилось, – говорит Зоя странно, не то вопрос в голосе, не то надежда. – Теперь будет новая жизнь.

– Не знаю. Я ничего не знаю, Зой.

И опять наваливается тишина.

Артём понимает, что не дышит. Когда становится вот так тихо, он не дышит и слушает. Где они? Почему молчат? Что случилось? Комната застыла в неясном свете. Идёт время или не идёт – не понятно. Идёт или не идёт.

Т-т-т-т-т, – выплывает из тишины стрекочущий звук машинки.

– Да погоди же ты, Зоя. – Шёпот. Звенящий, игривый. Странный. Но Артём узнаёт голос – Володя.

– Мне надо доделать. А то Света твоя не поверит…

– Она ещё нескоро приедет. Зоя, Зайчик, ну, посмотри же на меня, я же здесь, ну…

– Володя, я сто раз говорила, не дома…

– Зайчик мой, Зайчик, да ну их всех к чёрту, дома, не дома, кто они все такие, да они нужны были только, чтобы мы с тобой встретились, ну, Зайчик, ну…

Шорохи, шорохи. Машинка стыдливо смолкает. Что-то падает на пол. Артём стоит посреди комнаты, оцепенев. Сердце колотится.

Дверь. Открылась. Закрылась. Очень тихо.

Резко, поспешно – они отскакивают друг от друга. Скрипит стул – Зоя садится рывком. Владимир – где он?

– Людмила Ивановна? Добрый вечер!

Голос неестественно бодрый. И больше сказать нечего. Молчит. Наверное, смотрит то на Зою, то на её мать. Кашляет.

– Ну, я, собственно, на минуточку заскочил. Вот. Завтра тогда, да? – к Зое. – Людмила Ивановна, всего хорошего.

Дверь открывается и закрывается снова. Мать как стояла у входа, так и стоит.

– Он рубашку приносил починить, мам. Пока Света… Пока Светлана Александровна с Олежеком у бабушки, некому, вот он ко мне… мне…

Сбивается. Молчит. Потом слышно – оборачивается снова к машинке, поправляет что-то, перещёлкивает лапку и – т-т-т-т-т-т-т-т-т, – как пулемёт.

Вдруг – обрывает, стучит по ней руками, бьёт по педали. Скрипит стул.

– Ну чего ты молчишь?! Я дрянь, да?! Дрянь? А я его люблю, ты слышишь?! Я могу кого-нибудь любить?! С первого дня, как они заехали, понимаешь, с первого дня! И я не могу так больше! Понимаешь ты, нет – не могу! Без будущего, без перспектив, без всего! Ябольшенемогу-у-у…

Срывается и ревёт. Глухо, горько, кусая себе кулак.

Мать подходит. Молчит. Ждёт, пока она проревётся. Потом говорит негромко:

– Тише. Чего ты разнервничалась? У нас соседи, сама знаешь. Вот, посмотри: у тебя строчка поехала. Придётся распарывать. Ну, не реви. Умойся давай иди. Всё. Всё. Дай, я сама.