Говорит Москва

А, нет, не всё спит. По коридору – тихие, крадущиеся шаги. В сторону кухни. Идёт следом – и обмирает.

Печка открыта, и в ней полыхает огонь. Призрачное пламя пляшет и выпрыгивает наружу, призрачная тень склонилась над ней.

– Нет, нет, вам меня тут не сгноить. Не на ту напали. Не надейтесь. Не мытьём, так катаньем. Не мытьём.

Это Удальцова. Она выгребает из печи горящие угли. Прыгает пламя, валит дым. Артём кашляет от этого старого, давно исчезнувшего дыма.

– Стой! Что делаешь?! Стоять!

Тень вскидывается, как будто от крика. Закрывая лицо рукавом, он кидается к ней, но она ускользает, и тут же сзади что-то гремит – падает невидимый стол, рушится и бьётся невидимая посуда, и Артём чувствует, как что-то больно ударяет ему по ногам и, будто подбитый, падает на пол.

Дым ползёт по кухне. Из-под его завесы он видит – Удальцова с неожиданной лёгкостью для своего возраста шагает к выходу – и закрывает дверь за собой.

– Стой! – Он забывает о печи, о дровах и об огне. Кидается к двери. – Открой! Откройте! – колотит в неё кулаками, толкает, но она не поддаётся. Дышать уже нечем. Он бросается назад, распинывает горящие дрова, пытается притоптать головешки – нет, не получается, как в дурном сне, он проходит насквозь, и они остаются гореть, будто призрак здесь он, а они – настоящие и имеют больше прав на это пространство.

– Да что же это?! Пожар! – кричит во весь колос и заходится кашлем. Садится на пол, отползает к двери. – Пожар! – Колотит в неё снова. Главное, не вставать. Главное, подождать. Это не настоящее, это обязательно кончится.

А в квартире уже заходили, забегали.

– Горим! Горим!

– Что такое? Что случилось?! О господи! Пожар!

Дверь дёргают.

– Закрыто! Заперто!

– Ключ у кого?

– Сто лет не было ключа!

Вопит ребёнок.

– Зоя! Не лезь! Уходи отсюда!

– Гера!

– Уходи немедленно! Мать бери и на улицу, живо!

– Гера!

– Пожарных! Кто-нибудь уже вызвал пожарных?!

– Зоя! Идём!

– Мама! Гера!

Удар в дверь. Ещё удар. Огонь гуляет по кухне. Трещит кругом, рушится. Он ничего не видит. Вжавшись в стену, почти теряет сознание. Дым, жар.

Дверь трещит и ломается. В провал бегут люди. Кажется, огонь уже сожрал ту границу, которая их до сих пор разделяла. Он видит тени, тени, но они плотные, это уже почти люди. Два мужика, они бросаются к огню, один кидает на него какую-то тряпку, но куда там!

– Да нахрен это! – орет вторая тень и вылетает следом.

– Гера!

И тут он видит её – заглядывает в проём двери, огонь выхватывает лицо.

– Уходи сейчас же!

Тень рычит и выталкивает её, выкатывается из кухни сама.

– Гера, там машинка! Мамина машинка, мамин «Зингер»!

– Какой к чёрту «Зингер»?! Ты с ума сошла!..

– Но она нас спасла, эта машинка! Все эти годы! Как мы без неё, Гера!

Голоса скатываются с лестницы. Снаружи – суета, крики. Плачет младенец.

Огонь уже лижет дверь, вырывается в коридор.

Уходить. Уходить. И нет сил. Совсем нет сил.

Он ползёт, пригибаясь как можно ниже к полу, чувствуя жар, чувствуя, что волосы уже трещат. Добраться бы до лестницы. Там будет легче, там спасение.

Но он увидел. Он её увидел.

Теряет сознание.

6

Сначала появилось чувство – тупая боль в голове. Потом он понял, что жив. Открыл глаза.

Темнота. Лестница. Он пошевелился и чуть не загремел вниз. Подогнул ноги и сел.

Голова болела. От волос пахло дымом.

Он обхватил голову руками и сжал. Отнял руки, осмотрел и обнюхал. Весь в копоти. Волосы, одежда. Весь.

Как же это? Вот как?

Он ничего не соображал.

Встал и облокотился о перила. Провал лестницы закачался в глазах.

Выпусти меня отсюда. Только выпусти. С меня хватит. Это всё, я всё понял. Хватит.

Медленно, цепляясь за перила, начал спускаться вниз.

– Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, священная война.

Вдруг шарахнуло, как будто со всех сторон, загремело по подъезду. Он схватился за голову, пытался закрыть уши.

Музыка прекратилась, пошли позывные «Маяка».

– Только глянет над Москвою утре вешнее, золотятся помаленьку облака…

– …этот город наш с тобою, стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо…

– Улочки московские, вешне вешняковские, я люблю вас, улочки, улочки-шкатулочки…

Музыка сменялась, она окружала, она лилась как будто сверху. Он закрывал глаза, тряс головой, закрывал уши. Она не прекращалась. Она текла по подъезду, и он чувствовал, что сходит с ума. Дом не хотел его отпускать. Каждый шаг давался с трудом. В конце концов, он взревел, развернулся и, прыгая через ступеньки, полетел наверх.

– Да где это? Где?!

Распахивал двери. Метался по комнатам. Гремел оркестр, сменялись песни, как будто кто-то переключал их на проигрывателе.

Но вдруг всё стихло, и он услышал голос.

Это был её голос, он не мог не узнать. Хоть он и изменился – голос старухи, совсем старой женщины, но не одряхлевший, не потерявший внутреннего стержня. С ясной головой. Твёрдый голос: