Говорит Москва

– Мы жили на Чистых прудах, – медленно говорит она. – Там кольцо бульварное, конечно, это центр Москвы. Дом стоял рядом с теперешними театром «Современник». Это где Кировские ворота, на левой стороне от Чистых прудов. Я там родилась и жила до 35 лет. Там был доходный дом большой на углу Чистопрудного этого бульвара и Лобковского переулка. А мы жили во дворе вот этого большого дома, который был доходным домом, но жили в так называемом особняке. Считалось, что это был дом хозяина этого доходного дома. Дом был старинный очень, двухэтажный, с деревянной пристройкой – третий этаж. Мы жили на этом, третьем. Отопления не было центрального, газа не было, потом только баллоны поставили, в пятьдесят втором где-то. Воды горячей, естественно, тоже не было, ванной не было, и квартира была коммунальная. На кухне была голландская печь, значит, надо было топить дровами, сидеть у камелька можно было… мама у меня в это время читала обычно Пушкина… Помню, под «Вещего Олега» я плакала от того, что он погиб.

Он пошёл на голос. Как слепой, шел на звук, приближая себя к его источнику. Источник был, должен быть, он чувствовал это.

Артём вышел из квартиры. Эхо носилось по лестничной клетке, голос шёл откуда-то сверху.

– На Чистых прудах всегда заливали каток зимой, и играл настоящий духовой оркестр. До сих пор духовой оркестр нежно люблю, а больше того… Из-за того люблю, что мы… Вот дальше тут идет бульвар Покровский, и на этот Покровский бульвар смотрело огромное здание, там была то ли какая-то военная академия, я не знаю даже, что там было, но они ежедневно выходили оттуда и шли по бульварному кольцу, около метро поворачивали в другую сторону и возвращались к себе. А когда этот духовой оркестр шел впереди и дудел во все свои трубы, то все, кто тут жил в окрестностях, ребятишки, да, и я в том числе, мы бежали впереди этого оркестра и с ним вместе маршировали, но мама не разрешала забегать далеко, только до метро и возвращаться обратно. Ну, вот, такой, вот… такое детское, какое-то очень яркое впечатление.

Он вышел на чердак. Здесь голос звучал совсем близко. Он огляделся. В пустоте, пыли, к которой он уже привык, в тупике под стропилами – там. Голос шёл оттуда.

– Ну, конечно, до войны все жили во дворе, по сути дела. С утра до вечера мы были во дворе, играли, конечно, и в шта́ндерт, и в дочки-матери, там, где-то в уголочке, с куклами ходили, и на велосипеде ездили, и прятки, конечно, прыгалка, безусловно. Как только снег таял, сразу, в том числе, рядом с театром «Современник», там же асфальт был уже, поэтому там прыгали через верёвочку, прямо рядом с театром. А шта́ндерт – это было любимое. Это когда подбрасывали мяч высоко вверх надо было разбежаться, что ли, или наоборот поймать его, почему-то говорили шта́ндерт, не знаю почему. Да, кто-то один ловил, потом этим мячом надо было в кого-то попасть… а, все разбегались, когда говорили «шта́ндерт». Надо было попасть, быстренько попасть мячом в кого-то. А у нас в этом большом доме, о котором речь шла. Там внизу был подвал, в который мы потом ходили во время бомбардировок. А раньше там хранились овощи. Овощи привозили на лошадях, на подводах, вот они приезжали мимо нашего домика, и открывались окна в асфальте. А такие были окна, чугунные, выложенные толстыми стёклами, квадратными, да. Это открывалось, туда сваливалось то, что привозили на лошадях, на подводе с лошадкой, поэтому я слышала такой мат с детства… не знаю, десятизначный какой-то, длиннющий. А наши мальчишки, у нас был такой заводила, даже не помню его фамилии, а звали его Крюк, прозвище. Этот Крюк умел открывать окно и вытаскивать оттуда картошку там, капусту, что-то такое, а дети стояли на шухере. Если что, дворник появлялся, или еще какие-то тревоги. Вот, воровали дети, конечно. Есть надо было что-то. Это всё ещё было до войны.

Чёрный, старый, под стропилами стоял граммофон. С трубой и ручкой. И крутилась пластинка. Но голос звучал из трубы так ясно, как будто живой. Никакого хрипа, никакого лишнего шороха. Живой голос, как будто она сидит рядом. Сидит и рассказывает.