Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— И хорошо, что опоздал, — неохотно отозвался Павел, завязывая тесемки наушников под подбородком. — Я этой солдатской жизни хлебнул досыта, невзгоды пригоршнями черпал… Не о геройстве думал: пуще смерти боялся, как бы сюда, в село наше, фашист не заявился. И вот что, Матвей. На передовой было иной раз лучше, легче: известно, где свои, где чужие. А здесь… встретит человек, руку тебе пожмет, улыбнется, а у самого против тебя клыки наточены. Нам бы сейчас в теплой постели лежать, а мы вот на стуже дрогнем. Зачем?

Мотя зябко пошевелил лопатками.

— Известно зачем… Ради интересу. Все ночи спать да спать — не велика сласть. А тут, видишь, сидим, подкарауливаем… И знаю, что никто не придет, а все ж таки думается: а вдруг? Вот и волнуешься. Интересно же! — Мотя вдруг хохотнул, широко раскрыв зубастый рот. — Ну и чудак ты, Пашка! Какую операцию придумал! — Похлопал Павла по колену. — Ладно, полежим немножко для порядка, помечтаем, и хватит — по домам…

Павел отбросил его руку, проглотил привычный горький ком, всегда подступавший к горлу при внезапной вспышке гнева.

— Не могу разгадать, Матвей: ты в самом деле дурачок или только прикидываешься? Уходи, если тепла захотелось. Не держу!

— Черт тебя знает, Павел! — вскричал Мотя беззлобно. — Ты вроде чирья: дотронуться нельзя. Даже пошутить не моги! Хорошо. Будем сидеть до победного конца! Гляди, сторож идет.

Спотыкаясь на ровном месте, шаркая валенками, к амбару приблизился сторож, глуховатый, выживший из ума старик Фрол, с головы до ног закутанный в чапан. Он ощупал руками замок, потом обошел вокруг амбара, стуча палкой по углам, сел на бревнышко у двери — это бревнышко было высветлено им до блеска — и застыл до утра.

Мотя усмехнулся:

— Хранитель колхозного достояния! Ха!.. Его самого хоть в заморские земли уноси — не почует.

— Тише, — остановил его Павел.

Сторож, словно услышав голоса, встрепенулся, встал, опять обошел амбар, ударяя палкой по углам, и опять, покряхтев, сел.

Вдалеке прогрохотали, сопровождаемые лаем собаки, колеса запоздалой подводы. Павлу в первый момент показалось, что подвода движется прямо к амбару, и он привстал на колени, прислушиваясь. Но стук колес отдалился и умолк. В конюшне проржала, подзывая жеребенка, лошадь. Стало тихо. Над мельницей безостановочно неслись облака…

Глубина ночи была отмечена тяжкой немотой, стужей и теменью: месяц опрокинулся на свою горбатую спину и бесшумно скользнул за венец. Холод сводил губы, леденил ноги. Мотя, зевая, звучно, по-собачьи ляскнул зубами.

— Не могу больше, Павел, ноги отымаются, а за воротник будто льдину пустили, до хребта пробирает… Идем домой. Пожалей…

— Посидим чуть.

— Вот взбрело в голову — колом не вышибешь! — Мотя поднялся и, разогреваясь, обкружил веялку. — Зря мерзнем, не придут.

— Придут, Мотя, — упрямо твердил Павел. — Должны прийти. — Он тоже встал, двинулся за Мотей вокруг веялки, чутко прислушиваясь к ночным шорохам. Сторож, завернувшись в чапан, спал, чуть похрапывая. В третий раз на селе пели петухи. Начинался рассвет, несмелый, льдисто-синий. Павел сдался.

— Идем, — сказал он, не глядя на Мотю, и стремительно зашагал прочь, сильно досадуя: дежурство оказалось бесплодным. — На ночь опять придем сюда…

— Ох, связался я с тобой! — вскричал Мотя, едва поспевая за Павлом, заранее страдая от предстоящей бессонной и студеной ночи. — У тебя, парень, не иначе как с мозгами что-то стряслось, тебе к доктору надо податься, а не у веялки лежать…

Павел обернулся и, с трудом шевеля застывшими на холоде губами, сказал с фанатическим упорством:

— Ты понимаешь, Матвей, какую пользу мы принесем людям, если поймаем их? Понимаешь?

Мотя невольно мотнул увесистым подбородком и закашлялся.

Дома Павлу дверь отпер Константин Данилыч. В сенях, зябко переступая босыми ногами, дед спросил с сожалением:

— Впустую?

Павел молча прошел в избу. Мать слезла с печи.

— Иди погрейся, — ворчливо сказала она. — Кого задумали ловить… Так они вам и дались — берите нас, вяжите. Они не глупей вас, их голыми руками не возьмешь, проведут и выведут… Есть-то дать? — Мать стояла перед Павлом как живой укор, высокая и прямая, со скорбно сложенными губами, с сочувствующими и любящими глазами, — она исстрадалась и высохла от боли и обиды за сына. Ей до глубокой материнской тоски было жаль Павла, неудачливого и от этого несчастного; ее все чаще злило его упрямство, она не понимала, чего он добивается, почему не живет, как многие, — тихо, ни на кого не замахиваясь.

Дед Константин Данилыч сказал:

— Ты, Татьяна, на него не ворчи, веру в нем не шатай: вера — это колдовство, от нее много чудес на земле произошло…

Павел забрался на печь, согрелся и заснул.

Вечером он опять постучался в Мотино оконце. Через минуту хлопнула дверь сеней и послышался трубный и какой-то трескучий кашель, а вместо голоса до Павла долетело гусиное шипение.