Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Павел Назаров смотрел на погрузку колхозного проса с неумолимой настороженностью ловчей птицы, выжидающей удобного момента, чтобы кинуться на добычу; руки его больно ныли — так крепко были стиснуты кулаки. Мотя Тужеркин, замотав рот платком, хрипел, задыхаясь, — в горле что-то щекотно царапало, а Павел пригрозил: убью, если кашлянешь и спугнешь… Считая мешки, Мотя лишь качал головой, поражаясь прозорливости «неистового гвардейца».

Когда воз был нагружен, Кокуздов притронул лошадь и позвал жену:

— Клавдия, поди сюда. — Жена, оглядываясь, подошла. — Садись на эту подводу, отъезжай. За мостом сверни в сторонку, обожди меня. Поедем в Собачий, обдерем просо, а в ночь на воскресенье — в Пороцкое, на базар…

— Ох, Кузя! — простонала женщина, словно предчувствуя беду.

— Не вздыхай! — прикрикнул Кокуздов. — Делай, что велят! Отъезжай.

Омутной и Кокуздов начали грузить второй воз. Когда они скрылись в амбаре, Павел толкнул Тужеркина, приказал:

— За мной!

Он выметнулся из-за веялки и в несколько прыжков очутился у амбара. Из двери выступал нагруженный мешком Кокуздов, Павел толкнул его внутрь амбара, тот, вскрикнув, упал вместе с мешком на пол. Павел судорожным движением нащупал скобу, захлопнув дверь, с надсадой крикнул Моте Тужеркину:

— Замок! Живей!

Мотя подал. Лязгнула дужка замка, щелкнул, поворачиваясь в скважине, ключ. Затем наступила мертвая тишина. Павел почувствовал каменную усталость, сел на бревнышко, где недавно дремал Фрол, вытер рукавом горячий, обильно вспотевший лоб. Оглушенный случившимся, Мотя Тужеркин тяжело, с хрипом отдувался.

Чуть в отдалении раскрылился в своем чапане изумленный сторож: не мог понять, откуда появились эти два молодца и что произошло. Наконец, осознав, Фрол скрипуче захныкал:

— Что же это вы делаете, а? Что это вы задумали? Что это за баловство?..

— Вот так баловство! — проговорил Мотя и закашлялся; кашлял долго, трубно, до слез, сотрясаясь всем телом; отдышавшись, вытирая глаза, сердито сказал Фролу: — У тебя из-под носа добро тянут, а ты молчишь, как дохлый сазан…

— Да ведь хозяева… — оправдывался сторож. — Откуда ж вы взялись?..

— Мы целую неделю охраняем тебя, старик, чтобы, кой грех, тебя не уволокли…

Дверь амбара загремела под глухими ударами.

— Матвей! — закричал Кокуздов, наклоняясь к дыре у порога. — Отопри! Не озоруй, слышишь? Отопри сейчас же!..

Павел, поднявшись, наказал Моте:

— Не отходи ни на шаг! Никого не подпускай! Я скоро вернусь.

За дверью Кокуздов проговорил с испугом:

— И Назаров здесь!..

Павел пошел от амбара быстрыми шагами, затем побежал, торопился к Аребину.

На все просьбы Кокуздова открыть дверь Мотя Тужеркин, посмеиваясь, отвечал хрипло:

— Чудные, право… Как я вас выпущу, если ключ находится у Пашки Назарова, в надежных гвардейских руках! Но если бы ключ был у меня, то все равно не отпер бы: зря я мерз тут, поджидая вас, голубчиков, зря я простужался? Каково мне, взводному запевале, с таким голосом жить? И потом совесть не дозволяет давать вам амнистию. Понимаешь, Кузьма, я, моя мать и другие люди голосовали за тебя, как за честного, а на поверку выходит, ты жулик. Вот если бы ты, Кузька, ударил меня по морде, тебя бы назвали хулиганом, а я дал бы тебе ответный удар по тому же месту. Но если ты ударишь младенца, то ты уже подлец — младенец сдачи тебе не даст. А теленочек — тоже ведь младенец. Ты у него крадешь последнюю горсть пищи. Что ему остается делать? Ноги протянуть… Подлец ты, Кузька! Я не желаю с тобой разговаривать, совесть протестует…

— Ну, погоди, дурак, чужеум, — пригрозил клокочущим от ненависти басом Омутной, — мы твою гнилую хибару пеплом покроем!

Мотя опять усмехнулся над злобной неразумностью пленных.

— Подожжете? Эка угроза! Ее давно пора подпалить, не жалко.

Первым к амбару подбежал своей неугомонной трусцой дед Константин Данилыч; блестя стеклами профессорских очков, сокрушенно качал головой.

— Ах злодеи!.. Ах проходимцы!..

Появился-Аребин с Орешиным. Павел Назаров подъехал на подводе вместе с женой Кокуздова. Насмерть перепуганная баба пронзительно выла, тыкаясь лбом в мешок с просом:

— Простите, люди добрые!.. И-и, простите, люди добрые!..

Собравшаяся у амбара толпа недружелюбно гудела:

— Отпирай, Павел. Выпускай их!..

Павел отдал ключ Орешину. Тот долго отпирал замок: ключ дрожал в руке, не попадал в скважину.

— Выходите, — сказал Орешин.

Пленные не выходили, амбарная дверь зияла черно и немо.

Люди все прибывали, толпясь поодаль, шумели, выкрикивали:

— Затаились, крысы!

— Боятся света божьего!..

— Батюшки, неужто так и застали?..

— Запереть их до милиции…

Орешин заглянул в амбар.

— Выходите, говорю!

Толпа примолкла. Порог перешагнул Кокуздов, пунцовый от стыда, потный, жалко съежившийся. Омутной перевалился тяжело, остановился, исподлобья озирая людей. В тишине прозвучал голос Натальи Алгашовой:

— И это люди?.. Недоноски!

Расшвыривая толпу, к амбару подлетел Коптильников, бледный, с перекошенным от злости лицом. Он ударил Кокуздова в челюсть, тот сунулся носом в грязь.

— Вор! — брезгливо выругался Коптильников. — Бандит! В заместителях ходил!..