Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Нынче иди один, Павел, — прошипел Мотя, вплотную подступив к Павлу; шея его была замотана шерстяной шалью. — Видишь, шею не могу повернуть, хриплю, как старый пес, который всю ночь лаял. А кашляю так, что избенка шатается. Простыл, видать. А ты как? — спросил Мотя и тут же ответил: — Ну, ты закаленный. Гвардия… Все-таки пойдешь? — Павел молча кивнул, и Мотя прохрипел удивленно и с восторгом: — Ну, человек! Ай-яй! Мне бы такой напор… — Сухо, как в бочку, кашлянул, потом засмеялся сипло: — А мать обрадовалась, что я дома не ночевал, думает, что я к девкам ходил, значит, думает, женюсь скоро… И нынче опять посылает: что это, говорит, ты, Матвей, дома, али разонравился, али она не по душе пришлась? Веселая весь день ходила… А я женюсь, да не на той!..

Павел не стал слушать, что еще сказала Матвею мать, повернулся и ушел. Окольная тропа привела его опять к колхозной усадьбе, за старую веялку. Он продрог всю ночь, но к амбару, как и в прошлый раз, никто, кроме сторожа, не подходил и не подъезжал. В третий и четвертый раз Павел Мотю Тужеркина уже не приглашал: тот лежал на печи с закутанной шеей, кашлял и хрипел, едва отходя после первого дежурства.

В сумерки, шагая к амбару, Павел все яснее сознавал, что подкарауливание воров — затея глупая, несолидная, что если Мотя проболтается об этом, то его, Павла, подымут на селе на смех. Но самое горькое, самое отчаянное таилось в его дурацком упрямом нраве: не может теперь отступиться, ничего не достигнув. «Посижу эту ночь и еще одну, пятую, и хватит», — твердил он, прислушиваясь к мерному храпу сторожа.

После полуночи Павел уловил хруст шагов человека, идущего прямо к веялке. Павел отполз на другую сторону.

— Пашка, где ты? — услышал он осторожный хрип Моти Тужеркина. Мотя был весь закутан шалью, один нос торчал. — Жив? А я уж думал, тебя морозцем прихватило. Хотя нынче гораздо теплее, чем в тот раз. Я ведь тоже не спал эти ночи: не могу уснуть, да и шабаш! Лежу и чешусь — от совести, видно, чесотка напала. Горю весь. «Вот какой ты гвардеец, Матвей, — грызет совесть, — оставил товарища в беде одного… Вот какая твоя солидарность…» Не вытерпел. Принес горяченького, погрейся… — Мотя опустился на подстилку, вынул из-за пазухи бутылку, из кармана — кружку. — От свадьбы, когда сестру Любку замуж выдавали, осталась бутылочка. Первач. Мать припрятала. А нынче сама дала: горло, говорит, полечи. Полечимся? — Горлышко бутылки стукнулось о край кружки. И сразу же в ноздри вторгнулся терпкий, удушающе острый запах самогона. Павел с какой-то ожесточенной решимостью крупными глотками выпил, сильно запрокидывая голову, злую, горячую, отвратительную жидкость. Огонь, опаляя все внутри, хлынул к ногам, затем плеснулся к голове. Мотя тоже выпил, прохрипел, морщась:

— Ух, словно ежа проглотил — так дерет. Значит, на пользу пошло.

Сторож Фрол вдруг заворочался, отогнул воротник чапана: учуял знакомый запах, отчетливо ощутимый в предутренней свежести.

— Фу, пропасть! — сонно проворчал он. — Вишь отрава какая, даже во сне мерещится. Да как ясно…

Павел и Мотя рассмеялись.

— Вот старый козел! — Мотя откашлялся в кулак. — Воров бы не услыхал, а на самогонку быстро клюнул, куда сон девался.

Павел повеселел, он уже смирился со своим очередным поражением — сейчас они допьют Мотину бутылку и уйдут отсюда навсегда, будут вспоминать потом о дежурстве у старой веялки как о шутливой мальчишеской проделке.

— Кому понадобится это просо? — оживленно прохрипел захмелевший Мотя. — Нахапались они вдоволь… — Он держал в руках бутылку и кружку. — Здесь допьем или дома, на сон грядущий?

Павел встал.

— Наливай, Матвей…

Вдруг сердце его сдвоило, как в предчувствии большой тревоги, рука дернулась, и край кружки стукнулся о горлышко бутылки — он скорее уловил особым чутьем, чем услышал, гул колес на дороге. Павел выпрямился, напряженно насторожившись, ноздри затрепетали.

— Что ты? — недоуменно спросил Мотя.

— Слышишь? — Павел отставил кружку. — Спрячь бутылку. Едут.

Шум подвод приближался, теперь и Мотя явственно слышал его.

— И вправду едут, — прошептал он почему-то испуганно. — Но, может, не сюда…

— Сюда, — сказал Павел. — Замри. Не только кашлять — дышать не смей!

К амбару из зеленоватого рассветного сумрака подошли две подводы. Остановив лошадей, с передней подводы спрыгнул Кузьма Кокуздов, за ним — кладовщик Омутной. Со второй телеги торопливо и неловко сползла жена Кокуздова. Омутной, проходя к двери, легонько отстранил сторожа, проговорил нарочито громко, но беззлобно:

— Как тут, все в порядке? Храпишь, старый!

— Еще бы не храпеть, — подхватил Кокуздов так же громко. — Самогонки хватил…

— Какая тут самогонка, один дух если что, — проворчал Фрол, отодвигаясь в сторону. — Он, видимо, привык к таким ночным посещениям.

Омутной отпер замок, вошел в амбар и позвал Кокуздова. Вскоре они вышли с мешками на спинах — мешки, по-видимому, были заранее приготовлены. Маленький и толстенький Кокуздов кряхтел и покачивался под тяжестью клади.