Град огненный (СИ)

— Если хотите сделать заявление, пожалуйста, заполните бланк, — Майра подвигает мне бумагу. Я заполнять ничего не собираюсь, как и передавать слова сержанта Франца. Прямых доказательств нет, кроме пластиковой крышки в кармане. Но с такими уликами меня поднимут на смех. Нужно что-то другое, что-то более весомое. Вроде трупов со следами препарата АТ и другого, зашифрованного звездочками в докладах доктора Нюгрена, а в народе называемого «мертвой водой».

— Мне нечего сказать, — качаю головой и поднимаюсь, чтобы уйти.

Майра презрительно фыркает.

— Тогда просто прекратите ошиваться тут и дайте нам делать нашу работу! — с раздражением произносит она.

— Так потрудитесь делать ее лучше! — бросаю через плечо. — Держу пари, вы не только не опросили коллег убитого Бориса Малевски, но даже свалку за станцией техобслуживания не проверили!

И выхожу, нарочито громко хлопая дверью.

Посеешь ветер — пожнешь бурю. Этой ночью я стану громоотводом.

* * *

Мусоровоз мы оставляем в квартале от пустыря. Стрелки на часах движутся к полуночи. На улице ни души, и наши сдвоенные тени выныривают из сплошной черноты под желтые пятна едва работающих фонарей.

— Обойдем с востока, — негромко инструктирует Франц и указывает направление черенком лопаты, завернутой в полиэтилен.

Идем параллельно железнодорожному полотну. Ветер доносит запах горелой резины. Под ноги то и дело подворачиваются искореженные жестянки и сдутые камеры. Мимо проносится товарняк, и мы останавливаемся по колено в зарослях пустырника, пережидаем, пока с насыпи летят мелкие камни, а полупустые вагоны грохочут на стыках. И чудится, будто это не поезд, а Рованьский зверь прет через тайгу, ломает сухостой. От посадки несет сыростью, от домов — гарью. И мы — два притаившихся хищника, офицер преторианской гвардии Королевы и тренер-сержант из внешнего Улья.

Поезд растворяется во мраке, оставляя после себя лязгающее эхо. Мы переглядываемся и продолжаем путь — лаборант и мусорщик. И какая-то непонятная тоска сдавливает сердце, а пальцы шарят у пояса, рефлекторно выискивая рукоять стека. Но оружия нет, кроме обычного кухонного ножа в кармане и лопаты на плече Франца. Бывший сержант угрюм и задумчив. Наверное, он тоже тоскует по черному лесу и огненному зареву, по истошным крикам и гулу вертолетных лопастей. Зверь, посаженный на цепь.

— Сюда, — буркает он и ныряет в овраг. Но я уже и сам вижу нагромождение шин и остовов автомобилей. Ветки кустарника цепляются за куртку, будто хотят предупредить, удержать от опрометчивого шага. Но я все обдумал и решил.

— Вот тут они проехали, — показывает Франц.

Среди гор покореженного хлама виднеется дорога. По словам сержанта, она петлей огибает свалку и выныривает у железнодорожного переезда. Других дорог нет, поэтому если появится автомобиль — мы сразу его увидим.

— Я прятался за этим трактором, — продолжает Франц и наконец включает фонарик, высвечивая ржавую кабину, поставленную на бетонные блоки. — А они остановились чуть дальше, туда и тело потащили.

— Идем, — отвечаю и натягиваю припасенные перчатки.

Франц зажимает фонарик зубами и снимает с лопаты полиэтилен. Ветер хлопает им, как крылом, а сердце нетерпеливо толкается в ребра, словно подгоняет: скорее! Не мешкай!

Проверяю, застегнут ли внутренний карман на молнию: там, в жестяном портсигаре, лежит переданный Феликсом диск, который я так и не решился оставить дома — мало ли, у кого еще, кроме Тория, есть дубликат ключей? — и принимаюсь осторожно разгребать покрышки, мотки проволоки и пластиковые пакеты, тогда как Франц размашистыми движениями раскидывает мусор. Думаю, с тем же усердием еще какие-то три года назад он вбивал кастет в тело ученика. Хрустели кости, хрустит сминаемый пластик, пот заливает веки, и я работаю почти вслепую, и радуюсь этому — сосредоточенное, мокрое лицо сержанта слишком напоминает наставника Харта. Мой детский кошмар, который невозможно забыть и перерасти.

Мы несколько раз меняемся с Францем, наверное, до ушей перемазались грязью, и я открываю рот, чтобы выразить сомнения, а в том ли месте мы ищем? Как лопата с мокрым хрустом уходит в землю и выкорчевывает что-то бледное и дряблое, похожее на мертвую змею. И только когда луч фонарика падает в яму, понимаю — это человеческая рука.

— Стой! Дальше сам.

Спрыгиваю в яму, оставляя Франца подсвечивать сверху. Воздух постепенно насыщается запахом прелой земли и гниения. Вслед за рукой, неосторожно перерубленной нами почти напополам, появляется бледный безволосый островок груди, вывихнутое плечо, выпирающий подбородок. Я осторожно счищаю комки глины с одутловатого лица, и не могу сдержать дрожь отвращения — выпирающие надбровные валики нависают над выпученными глазами, теперь запорошенными землей, нос провален, жабий рот приоткрыт, и кости черепа деформированы так, словно кто-то с силой сжал голову тисками. Но нет ни трещин, ни разрывов ткани — деформация произошла в результате неудачного перерождения. И чуть ниже ключицы чернеет выжженное клеймо: комбинация букв и цифр, почти такая же, что запечатлена на моей собственной груди.