Градуал

Начиная понемногу выбираться из глубины несчастья, я понял, что должен вновь приступить к работе. Что касается композиции, я чувствовал в себе лишь молчание, но мог все же играть и давать сольные выступления. Я стал регулярно наведываться в Глонд-город и, разумеется, встретился там с некоторыми из коллег, также побывавших в туре.

Сразу же обнаружилось то, о чем я и сам мог бы догадаться. Не один я пострадал от потерянного – или, возможно, приобретенного – времени. Все пережили то же, что и я, и их жизни так же пострадали.

Оказалось, что у нас много общего. Мы делились своими историями и делали, что могли, чтобы ободрить друг друга. Можно было искать объяснения, задавать вопросы, выплеснуть часть накопившихся чувств – гнева, растерянности, тоски. Некоторые из услышанных мной историй оказались ужасными. Одна из лучших скрипачек, принявших участие в поездке, молодая женщина с огромным артистическим дарованием и моя добрая знакомая, покончила жизнь самоубийством. По возвращении она порвала с женихом, или же жених ее не дождался, – никто толком не знал, как в точности вышло. Неделю спустя она умерла от передозировки обезболивающего. Моя потеря была не лишена сходства с ее историей, и все же это известие меня потрясло. Другие, по слухам, запили или бросили профессиональное музицирование, а один из четырех виолончелистов угодил в тюрьму, хотя оставалось неясно, что он якобы совершил.

Много было и других историй о сломанных отношениях, потерянных домах, ставших чужими детях, выяснениях отношений, денежных претензиях, изменах, уходах.

Я слушал и пытался извлечь из услышанного хоть какой-то смысл, как пытались и все мы. Многие изобретали теории в объяснение феномена, но это не помогало. Помочь не могло ничто. По вечерам, когда происходили такие встречи, я обычно останавливался на ночь в каком-нибудь глондском отеле, потому что куда лучше было засиживаться допоздна в баре с собратьями по несчастью, чем возвращаться к себе и проводить очередную ночь в одиночестве. В отеле было не менее одиноко, но там хотя бы ничто не напоминало о прошлом.

Первые несколько встреч произошли сами собой – просто несколько вернувшихся человек собирались вместе после сессии звукозаписи, – но постепенно другие участники поездки прослышали о наших посиделках и тоже стали являться. Это не решало проблем, но приносило ощущение безопасности, оттого что ты один из множества, некое единение в скорби. Однажды вечером собралось почти две трети путешественников, после чего мы решили придать встречам толику организованности. Мы нашли ресторан с удобным залом для встреч на втором этаже и стали собираться там по вечерам раз в неделю.

После нескольких таких собраний я уже начал примиряться с произошедшим, как вдруг прочитал в одном из музыкальных журналов, что мой отдаленный преследователь Анд Анте выпустил очередную пластинку. Как и предыдущую, ее можно было лишь заказать специально через магазин, торгующий по почте. Я постарался выбросить это из головы.

Однако со времени первой кражи, совершенной Анте, обстоятельства изменились. Мои работы стали известны лучше, у них появилось больше слушателей, и некоторые из моих сочинений обсуждались на самом высшем уровне критической мысли. Хоть я и пытался игнорировать монсеньора Анте, другие слушали его записи, и скоро выявили новые черты сходства с моей музыкой. На очередном из наших неформальных собраний взаимопомощи один коллега показал мне страничку рецензий в свежем журнале. Раскрыв, он продемонстрировал ее мне и спросил, слышал ли я уже.

– Вас здесь упоминают, – сообщил он.

Я взял журнал и посмотрел повнимательней. Кто бы стал меня за это винить? Все инстинкты кричали, что следует избегать Анте, не интересоваться его деятельностью, но любопытство меня одолело. Коллега спросил:

– Вы знаете этого парня? Встречались, когда мы там были?

В первую очередь мой интерес привлекла, собственно, иллюстрация рядом с колонкой печатного текста: репродукция обложки последнего альбома Анте. Снимок изображал сцену, мучительно мне знакомую: то был вид из Хакерлина-Обетованного через мелководный пролив на остров Теммил. Громадный конус Гроннера рисовался черным силуэтом на багряно-золотом закатном небе. Плюмаж серого дыма и пара, расцвеченный опускающимся позади солнцем в разные тона желтого, оранжевого и розового, безмятежно выплывал из высокого кратера, постепенно растворяясь в мирном вечернем воздухе. В море плыли белые лодочки. Городок Теммил-Прибрежный виднелся как скопление разноцветных зданий между морем и подножием прибрежных холмов.

Надо всем этим маячило имя Анте, выведенное крупными белыми буквами с красной каймой.

В нижней части журнальной страницы была напечатана еще одна фотография Анте: черно-белый снимок, на котором он стоял с опущенной головой, полуотвернувшись.

Взгляд невольно выхватывал из текста отдельные слова, строчки, фразы. В нескольких местах я заметил свое имя, имя Анте, название одной из моих сонат для фортепиано, оркестровой сюиты «Рассекая волны». Отведя взгляд от журнала, я протянул его обратно.