Градуал

– Спасибо, – сказал я, – я не знал.

Когда-то казалось, что в деятельности Анте таится смутная угроза, но теперь я уже не чувствовал себя уязвимым.

– Здесь написано, что он крадет вашу музыку.

– Пусть их. Пусть его.

– Вас это не тревожит?

– Уже нет. Раньше тревожило, но он так молод и глуп. Вырастет и когда-нибудь пожалеет об этом.

Отчасти то была бравада, нежелание признать правду. Но и на самом деле, после того, что случилось с моей жизнью после поездки, у меня были поводы для волнений поважнее, чем юный рок-гитарист, перенимающий мою работу.

Прошло еще несколько недель. Наши собрания продолжались, но после первой вспышки активности число встречающихся постепенно сокращалось, как нам следовало бы предвидеть, пока не обозначилось ядро постоянных участников. Скоро нас осталось самое большее человек пятнадцать, приходивших поужинать в ресторане, из которых лишь несколько оставалось после этого в баре выпить. Остальные разбредались. Я понимал, что эти встречи бесплодны, но кроме них у нас ничего не осталось.

Я никогда не был особенно дружен с виолончелистом Ганнером, который когда-то, в другую, казалось, эпоху жизни, первым привлек мое внимание к скачкам времени на борту кораблей, но однажды вечером мы с ним оказались в баре за одним столиком. В тот раз я прихватил с собой жезл. Отчего-то я его сохранил. По возвращении в хаос моей разрушенной жизни я сунул жезл в шкаф вместе почти со всем остальным, что я привез из путешествия. Там он и оставался, пока я пытался как-то разобраться в случившемся. В тот день, зная, что вечером у нас состоится одно из обычных собраний, я раздобыл жезл и взял с собой.

Толком я и не знал, зачем, – может быть, неосознанно хотел таким образом показать, что подошел, наконец, к концу первой стадии восстановления, готов завершить этап и сделать шаг к следующему.

Достав жезл из папки с нотами, я положил его между нами на стол.

– Значит, вы его сохранили? – тут же заинтересовался Ганнер.

– А вы свой?

– Я не мог решить, что с ним делать.

– Но не выбросили.

– Мне нравится, как он выглядит. Как ложится в руку.

– А вам удалось выяснить, зачем он нужен? – спросил я.

– Нет.

Я взял жезл, держа его так, как на моих глазах делали все эти пограничники, чиновники служб Приема, как бы они там в точности ни назывались. Одной рукой я держал металлическую рукоять и вращал ее, а пальцами другой касался гладкой поверхности. Ощущение было примерно таким, как и следовало ожидать от стержня из выглаженной мягкой древесины, если слегка проворачивать его в пальцах; но в то же время чем-то и отличалось. Не совсем то ощущение, как от статического электричества, и не вибрация, вообще не реакция физического свойства, но некое чувство контакта, возникавшего узнавания. Я ощущал его каждый раз, как проделывал этот трюк. Поначалу я думал, что его вызывает трение гладкой поверхности о подушечки пальцев, но потом заметил, что чувствую то же самое, даже если пальцы и не касаются вращающейся поверхности, а находятся от нее в миллиметре-двух. Еще чуть дальше, и ощущение пропадало. Это заставило меня задуматься, уж не излучает ли или не источает что-либо этот предмет.

Я привычно повторил то же действие на глазах у Ганнера. Затем описал ему это чувство. Он покачал головой.

– Никогда такого не чувствовал.

Взяв у меня жезл и держа его так же, как я, он повертел стержень, касаясь его подушечками пальцев; потом положил обратно на стол.

– Ничего? – спросил я.

– Нет. Просто гладкая деревяшка, – ответил Ганнер. – Но, вероятно, этим-то он мне и нравится. Вы же знаете, как подолгу мастерам приходится полировать корпуса виолончелей и других струнных инструментов. Как они добиваются совершенной гладкости. Не с помощью лака, но достигая тончайшей текстуры внутренней поверхности инструмента. Изготовитель этих жезлов, неважно, кто он такой, – музыкальный мастер, и работал с ними точно так же.

– Так может быть, это музыкальный инструмент?

Раньше мне это в голову действительно не приходило.

– Не думаю, – возразил Ганнер.

– Тогда вот еще что.

Я снова взял жезл, держа его так, чтобы Ганнер видел рукоять. Ногтем большого пальца я подчеркнул слова, глубоко и отчетливо выгравированные в металле. Произнести их я не мог, но выглядели они так: «Istifade mehdudiyyet bir sexs – doxsan gün».

– Есть у вас хоть какие-то мысли насчет того, что это значит?

– А у вас?

– Я расшифровал слова, но по-прежнему теряюсь.

Находясь в Теммиле-Прибрежном, я наткнулся на магазин, где продавались путеводители и туристические карты, а среди них нашел учебник по основам письменной формы диалекта, используемого по всем Руллерским островам. За время путешествия мне удалось выяснить, что почти все диалекты, на которых говорят в разных частях Архипелага, исключительно устные; однако сеньории некоторых островов, особенно из тех групп, которые чаще всего навещают туристы, предпринимают попытки создать их письменные варианты или хотя бы зародыши таковых в виде простейшего лексикона. Руллеры как раз и были одной из таких групп.