Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Федор Толстой-Американец эту радость жизни черпал полной мерой. Он был не только потребитель съедобной радости, он был её созидатель. У него была слава великого гастронома, который глубоко погружен в тайны соусов и секреты подливок. Например, он имел свой собственный способ готовить устриц: полчаса вымачивал их в соленой воде. Недаром князь Петр Андреевич Вяземский просил у него подыскать для себя повара — в деле ублажения желудка Американец не ошибался никогда. Он сам ездил по рынкам, сам выбирал мясо и рыбу, причем подолгу стоял у садков, глядя, как огромные сомы и осетры извиваются серебристыми телами. По извиву их длинных тел, по удару хвоста он умел определить, в какой из рыб больше жизни и, значит, какая будет вкуснее. Можно предположить, что, стоя у садков на Трубном рынке, он — знаток французской философии, читавший «Исповедь» Руссо в подлиннике — думал не только о будущем рыбном филе, но и о том, с каким отчаянием всякая живая тварь борется за жизнь. Рыбы бились перед закланием, затравленные медведи с ревом вставали на задние лапы, люди, которым он отсчитывал последние их секунды на дуэлях, покрывались ледяным потом — граф Федор Толстой по прозвищу Американец понимал жизнь как жестокую игру, в которой торжествуют напор и сила. В себе — в своих мускулах и нервах, в своей твердости и неустрашимости — он всегда был уверен.

Еда и выпивка — пулярки и шампань, трюфели и мадера — для графа Толстого были не просто услаждением тела, но чем-то большим: он чувствовал себя принадлежащим к братству гуляк, которым любое море по колено. Он был одним из членов так называемого «общества Пробки» — компании людей, которые вошли в нетрезвую русскую историю тем, что много пили. Если толковать «общество Пробки» расширительно, то надо признать, что в него входили чуть ли не все знаменитые люди тех лет, каждый из которых совершал подвиги на поприще возлияний. Офицеры, как им и положено, впереди. В некоторых родах войск офицеру не пить было просто нельзя — это означало бы возмутительное презрение к обществу. Гусар Алексей Петрович Бурцов прославился на всю армию многолитровыми и многолетними попойками. Этот Бурцов был трезвым только первые несколько лет своей жизни, а потом у него уже не было ни времени, ни повода протрезветь. В пьяном виде он атаковал французов, в пьяном виде отступал и наступал и погиб тоже в пьяном виде, побившись об заклад, что перелетит на лошади через какой-то особенно высокий забор. Забор оказался выше, чем казалось его пьяным глазам, и храбрый гусар Белорусского гусарского полка разбил себе о него голову. Казачий атаман Платов Бурцову не уступал. Однажды этот любитель цимлянского сказал императрице Марии Федоровне, что только что ездил в Царское село с друзьями. «Что вы там делали, гуляли?», — спросила императрица. — «Нет, государыня, — отвечал простодушный рубака, — большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили».

Федор Толстой в собрании титулованных пьяниц занимал далеко не последнее место. В пьянстве он был столь же стоек и хладнокровен, как и на дуэлях: мог пить много, видимо не пьянеть и сохранять четкость ума. Его присутствие добавляло компаниям жару — все знали, что Американец человек безбрежный и может пить день и ночь. Пьяной любовью дышит записка, однажды отправленная к нему: «Сей час узнаем, что ты здесь, сделай милость, приезжай. Упитые винами, мы жаждем одного: тебя». Так писал ему его друг, сухой и сдержанный князь Петр Андреевич Вяземский. Вино и дружба, видно, в тот вечер его размягчили — а подписали это пьяное приглашение на пьяный пир ещё трое: Бологовский, Пушкин и Киселев. Ответная записка Толстого свидетельствует о том, что он к этому моменту уже и без того где-то набрался. В двух написанных им строках богохульство плавно переходит в пьяную невнятицу: «О, пресвятая и живоначальная троица, явлюсь к вам, но в полупитой, не вином, а наливкою, кою приемлете яко предтечу Толстова».

Это не мрачное депрессивное пьянство рабов, которые пьют для того, чтобы бежать из постылой реальности — это веселое вакхическое пьянство свободных людей, которые любят жизнь. И действительно: не пить в тогдашней России тоже самое что не жить. Это просто глупо. В Москве, на Старой площади, где сто пятьдесят лет спустя будет царить мерзкий дух ЦК КПСС, в начале Девятнадцатого века находится винная лавка купца Сергея Григорьева (для желающих зайти сообщаю адрес: Старая площадь, в питейных погребах под номером 27). Химия в то время, по счастью, ещё не совершила всех своих великих открытий, и поэтому, покупая бутылку, можно быть уверенным, что в вине нет ни красителя, ни эмульгатора, ни консерватора, ни жутких субстанций, именуемых буквой Е. От чтения прейскуранта купца Григорьева сводит скулы и появляется желание немедленно пропустить стакан-другой. Разве может гуманный автор лишать читателя такой радости?