Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

А я и не лишаю. Я ни строчки не выброшу из этого чудесного прейскуранта! Шампанское тут есть селлерейное 1-го сорту, в шестигранной бутылке ценой 7 рублей. Есть розовое шампанское, а есть ещё венгерское полушампанское по 3 рубля за бутылку. Красное португальское — это, надо полагать, портвейн — недешево: те же 7 рублей за бутылку, зато дешево французское Шато-Марго 1-го сорту: всего 125 копеек. Есть бургонское красное и белое, есть рейнвейн лучший — в прейскуранте так и написано: лучший — и есть ещё малага. Цимлянское с игрою стоит всего рубль, но бишеф самый лучший белый и красный и того меньше, 85 копеек. Однако некоторые в этой широкой России измеряют свои потребности в вине не бутылками, а ведрами, и для них предупредительный Григорьев сообщает, что за 10 рублей можно взять ведро Кагора, за 7 ведро белого Португальского, за 6 белого Молдавского и Монастырского и за те же 6 красного Сантуринского и Монастырского. А вот ведро белого Сантуринского на рубль дешевле.

Постоянным собутыльником Федора Толстого, его всегдашним товарищем по загулам, был гусар и партизан Денис Давыдов, который однажды начал стихотворение строкой: «Толстой молчит! — неужто пьян?» В этой простой стихотворной строке сохранилась не только живая интонация речи; четыре слова и три знака препинания чудом сохраняют в себе целую картину старинной, удаленной, давно ушедшей жизни. Так и видишь комнату в клубах дыма, прислоненный к стене чубук, пустые бутылки с длинными горлышками, стоящие на столе и валяющиеся на полу, вдруг замолчавшего Федора Толстого — грузная фигура, широкое смуглое лицо, смоляные бакенбарды — и в удивлении вскинувшего голову невысокого гусара с черными кудрявыми волосами и чуть вздернутым носом… С Давыдовым на пару Американец пил днями и ночами, празднуя то приезд друзей, то отъезд друзей, то именины, то крестины, то новую песню у цыган, то первый снег, то второй дождь, а то хорошую погоду. Давыдов это героическое пьянство воспел.

На тройке — черт возьми — как зюзя натянуся;
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,
И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!

Однажды, обедая в Английском клубе, Федор Толстой увидел за соседним столом барина с красно-сизым носом и преисполнился к нему большого уважения, как к собрату по пьянству. Но барин, к его удивлению, пил за обедом только воду, и тогда Толстой почувствовал себя обманутым в лучших чувствах, разгневался и закричал: «Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки, им не заслуженные?» Вышел, как всегда, скандал. Последствий скандала мы не знаем — история умалчивает о том, был ли барин с фальшивым носом убит Толстым на дуэли или и дальше продолжал попивать воду и позорить славное племя русских алкоголиков.

Граф был человек абсолютно аполитичный — в том смысле, что борьба политических идей его никак не интересовала. Он не был ни либералом, ни консерватором, ни за декабристов, ни против — он был вне этого. Карьерное мельтешение и политическая грызня были ему мелки — как всякая крупная рыба, он жил на большой глубине. Этот барин с широким лицом хлебосола и вытатуированной на груди птицей был, выражаясь современным языком, экзистенциалист, то есть человек, питающийся жизнью, пьющий её как водку, хлебающий её как суп.

С государством ему, однако, приходилось иметь дело. Когда он вернулся из своего путешествия, его прямо на заставе, у въезда в Санкт-Петербург, арестовали за дебоширство. О каком именно дебоширстве шла речь, мы не знаем. К тому времени граф имел их уже целую коллекцию. Может быть, на все заставы разослали описание его дебошей на кораблях Крузенштерна и Лисянского, а может быть и так, что речь о чем-то новом: он мог праздновать свое возвращение с проезжими придорожном трактире, а потом с ними же вступить в буйный спор по поводу хороших манер, качества вина, взглядов на устройство Вселенной или иных столь же важных вопросов. Его посадили в кутузку, а прямо из кутузки, не допуская в Санкт-Петербург, дабы не устроил в царской столице ещё каких-нибудь неприличных событий, отправили служить в Нейшлотский гарнизон. Позднее ещё за какие-то поступки выслали в калужскую деревню. Он на этих фактах не строил теории тиранства и свободы — в его глазах пребывание в кутузке было столь же достойным мужчины времяпровождением, как и плавание по морям. В Нейшлотском гарнизоне одно плохо — скучно.