Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Однозначно-хорошего в нем, может быть, и немного, зато много широкого. Князь Вяземский назвал Федора Толстого «на свете нравственном загадка». Он более похож на природное явление, чем на других людей. Мы же не спрашиваем, что хорошего в Везувии или в Тунгусском метеорите? Граф был уникум, вроде этих природных явлений. Они очень интересны — но смотреть на них лучше в удалении.

За всю свою жизнь этот человек в столкновениях с другими людьми ни разу не имел минуты слабости или растерянности. Он не признавал для себя ни правил, ни пределов. Граф был один из оригинальных русских преступных людей — тип, время от время возникающий в нашей истории. Они гораздо интереснее традиционных казнокрадов и тупых уголовников, о которых теперь пишут романы и снимают сериалы. Люди, подобные графу Толстому, совершают преступления не из-за выгоды, а потому, что им в обычной жизни тесно. Столкнуться с такими людьми неприятно, но зато как захватывают рассказы об их приключениях! Иметь их в недругах опасно для жизни, но зато какое счастье иметь их в друзьях!

Есть какие-то смутные намеки на то, что в конце жизни Американец затеял писать мемуары, но ни единой страницы этих мемуаров не осталось. Иван Липранди, встретивший графа за год до его смерти, говорит, что тот звал его летом в свое подмосковное Глебово и обещал показать записки. Липранди собирался приехать, но граф умер. Куда же делись мемуары? Жена графа, цыганка Дуня Тугаева, должна была сохранить их. Но смерть её была столь внезапной и столь дикой, словно жестокий и всемогущий Бог Ветхого Завета снова взялся за старое и решил взыскать с родных графа какой-то позабытый должок. В 1861 году Авдотья Тугаева была зарезана собственным поваром. В это время она уже давно не жила в маленьком домике в Сивцевом Вражке последним нам известным местожительством графини была усадьба в Хомутовском тупике. Она вряд ли успела спокойным умиротворенным жестом передать рукопись по наследству. Но пусть даже рукопись перешла «цыганенку» Прасковье Перфильевой, единственному оставшемуся в живых ребенку Федора Толстого. Отчего дочь графа не только не издала её, но и ни разу не упомянула о её существовании? Может быть, аристократ, грубиян и матершинник в этих мемуарах наговорил о людях такого, что дочь решила не бросать тень на память отца? Тогда ей не оставалось ничего другого, как запихнуть пухлую пачку исписанных листов в печку. Но может, и не было никаких мемуаров… граф только собирался их писать, да так и не написал.

Мемуаров не осталось, остался миф. Это миф об удивительном человеке, который никогда ничего не боялся и прожил жизнь как хотел. Вся жизнь Толстого-Американца была чередой поступков, которыми он провоцировал людей. Он провоцировал несчастного немца, полковника Дризена, когда вызывающе не исполнял его приказаний, потому что ему не нравился тон, каким полковник их отдавал (и довел дело до дуэли, и ранил Дризена), провоцировал Ивана Крузенштерна, когда подговаривал матросов не подчиняться офицерам, провоцировал Пушкина, обзывая его в своей эпиграмме Чушкиным (и, дойди дело до дуэли, убил бы Пушкина не хуже всякого Дантеса), провоцировал тех, кто имел смелость сесть с ним за карты, и тех, кто просто попадался ему на глаза. Он как будто испытывал людей на прочность — сколько они выдержат, когда у них кончится терпение и на какой день они подставят себя под его не знающий промаха пистолет. Тут уж — на двенадцати шагах — он наслаждался в высшей мере.

Это миф о человеке, который на мысль был скор и на поступок быстр: что в голову придет, то в ту же секунду и осуществлял без раздумий. Сомнений по поводу сделанного никогда не испытывал. Никакого жизненного плана у него никогда не было, целей себе он не ставил, ничего добиться не хотел, потому что, как всякий настоящий русский барин, полагал, что у него все уже и так есть.

И при этом никто из близко его знавших не считал его, убийцу, сплетника и картежного вора, откровенным мерзавцем и подлецом. В нем всегда, даже в самых мрачных и гнусных его затеях, было что-то другое. Этот русский граф, друг орангутанга и вождь алеутов, не исчерпывался никакими определениями. Он был житель калужской глухомани, кологривского уезда, в детские годы смачно насаживавший лягушек на перочинный нож, а в зрелые ходивший на медведя — и одновременно интеллектуал, знавший несколько европейских языков. Он был человек культуры, ведший умные разговоры с князем Вяземским, — и при этом хам, передававший Гоголю, что за его произведения его следует послать в каторгу. Обычным его отношением к людям была хорошо выдержанная насмешка — встречаясь с проявлениями тщеславного ума или не умеющего пристойно подать себя знания, он с невыразимым сарказмом произносил свою любимую поговорку: «Где нам, дуракам, чай пить!» Он был широк, почти безбрежен, и вмещал в себя всё: образованность европейца, жестокость самодура, добродушие барина, храбрость отчаянного человека, а также злую волю преступника, который, убивая, все-таки верит в отпущение грехов и последнее милосердие Бога.