Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

История это тайный мир, по запутанным и едва протоптанным дорожкам которого бродят с непонятными целями фантасты и энтузиасты. Их мало. В серых и сизых папках, хранящих письма Федора Толстого полковнику Киселеву и писателю Вельдману, лежат ведомости, в графах которых указаны все, кто обращался к этим документам начиная с 1960 года. Два письма Федора Толстого полковнику Киселеву за последние сорок пять лет просмотрели восемь человек. Восемь человек за сорок пять лет какое убийственное безразличие к герою, какая прекрасная иллюстрация забвения! Когда я увидел эти немногочисленные фамилии на разграфленном листе бумаги, меня укололо неприятное чувство: это отозвалась во мне обида Американца, когда-то знаменитого, а теперь оставленного в дальнем, затянутом паутиной, углу времени, одинокого, никому не нужного.

В тихом читальном зале, кроме меня, находились еще несколько человек. И каждый имел перед собой серую или сизую папку, каждый сидел с опущенной головой и склоненной спиной и усердно писал. Они, как и я, переписывали от руки то, что было написано кем-то от руки же сто, и двести, и триста лет назад. В окнах были зеленые крыши и красные стены Кремля место, в воздухе которого русская история обретает одномоментное существование Дома Духов, в котором под ручку летают тени Александра Благословенного и Иосифа Кровавого и кружатся в воздушном полонезе Екатерина Великая в длинных юбках и маршал Буденный в сияющих сапогах со шпорами. Я сверил фамилии и убедился, что мои предшественники шли тем же путем, что и я: в один и тот же день заказывали в архиве одни и те же документы. Паузы в обращениях к письмам Толстого были ужасающие: по двадцать лет, по десять лет.

Один человек живет, восемь других потом читают его письма, а ещё один вслед затем тщательно наблюдает за теми, которые когда-то читали его письма. Никто ни с кем не знаком, но все каким-то образом связаны. И все это один океан, одна жизнь, и все потоки струятся к одному берегу.

Я пододвинул к себе серую папку и раскрыл её. В ней лежал один-единственный лист плотной почтовой бумаги желтоватого цвета, на котором отчетливо видны перегибы. Я осторожно поднял лист и посмотрел его на свет. Посредине был большой, в пол-ладони, овальный водяной знак с двуглавым орлом, буквой А и словами «Российского императора Бог защити». Странно было думать, что именно этот лист бумаги когда-то складывал в прямоугольный конверт граф Федор Толстой, странно было думать, что именно этот лист бумаги проглаживала его тяжелая рука, прежде чем запечатать сургучом.

Быть к нему ближе, чем сейчас, когда я держу написанное им письмо, уже невозможно. Все, путь пройден. Между ним и мной сейчас только этот лист плотной бумаги толщиной в миллиметр. С этой стороны листа я, двадцать первый век, год 2005, сентябрь, среда, висящий на поясе мобильник, гул машин с близкой Моховой, зверюшки Церетели, дыра на месте гостиницы «Москва», вечерний футбол по телевизору, вертящиеся двери метро, красное молдавское вино после ужина. С той стороны листа он, его круглое лицо просвечивает сквозь бумагу, девятнадцатый век, год 1823, октябрь, четверг, тишина в арбатском переулке, мягкий сафьян кошелька, бокал на столе, вкус бордо на нёбе, крошки калача на скатерти, удовольствие иметь огромные жгучие бакенбарды и массивный живот, перстень на мизинце.

Его письма написаны коричневыми выцветшими чернилами. Буквы наклонные, тонкие, почерк мелкий, изящный, слитный, с обилием росчерков и завитков. О, какое у него залихватское Г с загнутой верхней линией не буква, а ДАртаньян! Д тоже лихое, летящее навстречу судьбе. У, заканчивающее слово, подобно дворянину, который, прежде чем выйти, делает низкий поклон и метет шляпой пол. Что касается подписи в конце, то она меняется от письма к письму, но всегда остается витиеватой и замысловатой, созданной одним размашистым движением. Эти гибкие красивые завитки обычно устремляются вниз, к краю страницы, однако в последнем письме, адресованном Вельдману, Толстой почему-то подписывается по-другому: наклонно, как всегда, пишет инициалы и фамилию и вслед затем вдруг делает резкое круговое движение пером, заключая самого себя в изящный овал.

Ах да, ещё есть сургуч. Я сижу и указательным пальцем нежно поглаживаю розовый круг сургуча, которым Американец запечатал письмо. Сургуч шершавый и хрупкий. По нему пробежали несколько тончайших трещинок. Этот розовый круг похож на далекую планету, и можно гадать про трещинки, что они такое в том дальнем краю: дороги? реки? каналы? Я сижу и долго глажу сургуч. Ему скоро двести лет.

Один мой знакомый, молодой интеллигентный человек, прочитав несколько страниц этой книги, покачал головой и спросил: «И он вам нравится?» Вежливость не давала ему спросить резче и проще, но движение головы и выражение лица выдавали. На самом деле он хотел сказать: «Как вам может нравиться этот убийца, этот грубый мордоворот и шулер? Что вы в нем нашли хорошего?»