Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Но что диван! Есть вещи понежнее и позначительнее этого золоченого дивана! В фондах музея хранится, например, чепчик Веры Нащокиной. О, этот чепчик! Мне трудно представить, что чепчик, который носила жена друга Пушкина, Павла Воиновича Нащокина, — существует. Как он может существовать, если нет уже давно на этой земле ни самого Павла Воиновича, ни милой Веры, ни Пушкина, как он может существовать, если с тех пор в России посносили дома, порубили леса, устроил несколько революций, на башнях Кремля сменили орлов на звезды? Как может остаться в живых какой-то жалкий чепчик, если ушли эпохи, отмерла буква «ять», которую Американец так любил вставлять к месту и не к месту, рухнула могущественная монархия, в прах обратились три императора? Но вот хранилище — большая комната, уставленная серыми большими шкафами с выдвижными ящиками, запирающимися на ключ. На столе в углу небрежно лежит длинная сабля с небольшим серебристым эфесом и в черных ножнах, это сабля Александра Александровича, сына Пушкина, она у реставраторов в работе. Ящик плавно выдвигается, и в нем, под стеклом, на плоском подносе — чепчик Веры Нащокиной, белоснежный, с оборками, чепчик, у которого сзади две завязочки, для косы.

Большое прямоугольное стекло уходит вверх, и я кончиками пальцев касаюсь чепчика. Я чувствую, что делаю что-то не вполне приличное — не относительно музейных правил хранения, а относительно Веры Нащокиной, с которой я даже не знаком. Я никогда не видел её, никогда не был ей представлен, а тут вдруг вот так фамильярно касаюсь кончиками пальцев её легкого, воздушного чепчика…

Как бы я хотел вот так же, кончиками пальцев, коснуться большого, тяжелого, инкрустированного серебром пистолета Лепаж, который граф Федор Толстой брал с собой, отправляясь играть в притон! Как бы я хотел увидеть его старый истершийся халат, в котором он ходил по своему уютному дому на Сивцевом Вражке, и покатать на ладони перстень, который он носил на мизинце левой руки, и бережно взять двумя пальцами рюмку, из которой он пил водку. Мне кажется, по этим вещам, как по камешкам, я бы перешел время и приблизился к нему. Но их нет, ничего не сохранилось.

Египетские пирамиды торчат в пустыне назиданием глупому человечеству. Как их соорудили? Зачем? Что думали те, кто велел их сооружать? Как были связаны видимый и невидимый миры в их сознании? Ни на один из этих вопросов невозможно дать ясного, полного ответа. Огромные сооружения посредине пустыни, в которой нет ничего, кроме песка — образ тайны, хранящейся в пустоте. Это символ времени, которое, пересыхая, оставляет после себя только бесчисленные и бессмысленные песчинки, расстилающиеся вокруг никому не понятных каменных чушек.

Мир Толстого-Американца ещё не исчез полностью, как мир египетских фараонов, но он уже на пути к окончательному и бесповоротному исчезновению. Сегодня уже невозможно найти деревеньку Глебово, где у графа была подмосковная усадьба и где он однажды устроил для Сарры прекрасный праздник с фейерверками. Деревенек Глебово под Москвой немало — есть Глебово в Раменском районе, есть и неподалеку от Орехово-Зуево — но нигде нет и следа помещичьего дома, сада и посыпанных песком дорожек, которые Американец проложил для прогулок своей любимой дочери. Помещичий дом, сад, службы, беседки, дорожки словно погрузились в темное глубокое ничто. Исчезают не только места обитания, исчезают даже документы, хранящиеся в архивах.

В небольшой книжке Сергея Львовича Толстого об Американце, вышедшей в свет в 1926 году, упоминаются девять писем графа к князю Василию Федоровичу Гагарину. Эти письма были в 1923 году найдены в архиве Римского-Корсакова, сыну Льва Толстого предоставил их работник библиотеки М. Н. Мендельсон. В картотечном ящике Отдела рукописей библиотеки имени Ленина я нашел карточку с кратким текстом, написанным голубоватыми чернилами: «гр. Толстой Федор Иванович (Американец). Архив Р-Корсакова — письма к В. Ф. Гагарину» — и воодушевился чрезвычайно. Я уже видел эти письма у себя в руках, уже предвкушал наслаждение, с каким прочту немыслимые обороты Американца, который слово «сделать» начинал с буквы «з», а Сиротский дом нецензурно называл «домом выб… ов». Но писем в Отделе рукописей я так и не обнаружил — они таинственным образом исчезли в недрах гигантского фонда Римского-Корсакова.