Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Милостливый Государь!

Если и нещастливец можетъ когда нибудь проливать сладкие слезы, то вашему письму, — вам (чем) я обязан? благодарю вас.

Хотя 2-ой том произведений моей дочери и печатался единственно для меня, — истинно для меня одного и может быть, для нескольких человек ближайших родственниковъ её горячо любивших, но вашъ отзыв, столь лестный, красноречивый выражениями и чувством, изъявленной мне в письме вашем на счетъ меланхолических мечтаний моей Сарры: дает мне право, — позволяет, приказывает мнеъ, сообщить и сей 2-ой том. Въ немъ нетъ ничего полного, конечнного. Этот весь томъ въ отрывкахъ, — это какъ бы эмблема кратковременной пролетной её жизни, несовершенной, не полной. Смерть унылым факелом своим осветила это произведение. — Но вы кой где в неполной фразе, встретите мысль полную глубокой тоски, встретите вздох сетующей души — он (терпетен) как бы въ пустыне… но он отдаетца в поэтической душе вашей. — Одним словом: простите ослеплению нещастнаго отца, — тут нетъ однакожъ родительской гордости, — нетъ; — я был страстен к моей дочери, но кажется безъ ослепления. — Мне кажется я вам доставлю удовольствие сообщив сей 2-ой том. Если же бы въ этом и ошибся, то примите его, как знак особенного моего сердечного к вам уважения, — примите его, как вызов на личное знакомство, которого пламенно желает,

Милостливый Государь,

Ваш покорный слуга

Ф. И. Толстой

Пламенное желание Толстого осуществилось: с Вельдманом он познакомился. Это мы знаем наверняка их видел вместе Липранди. Но в остальном свидетельств о последних годах жизни Американца настолько мало, что кажется, будто он умышленно ограждал себя от людей. Однако это вряд ли: он по природе своей был человек общительный и компанейский и даже в тяжелых ситуациях природного оптимизма не терял. Дело тут в другом: Американец уже при жизни исчезал. Он еще жил, ещё ел свой любимый сухой французский хлеб и пил бордо, а люди уже считали его ушедшим и далеким, как какой-нибудь Агамемнон. Он ещё выходил на прогулку по Арбату, а многие уже считали, что он давно умер.

Время было ясным, как взгляд бретера, а стало бегающим, как глазки вора. Время было прямым, как повести Пушкина, а стало кривым, как нос Гоголя. «Я читал „Капитанскую дочку“, и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара не слогом, но манерой изложения. Теперь справедливо в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкины голы как-то», записал в дневнике своей молодости ещё никому не известный Лев Толстой. Он записал это через семь лет после смерти Американца, но и за семь лет до этого перелом уже совершился, время окончательно сменило плотность, скорость, направление и цвет.

В сороковые годы о графе Толстом ходили анекдоты, в которых он себя не узнавал. Поверхностные потомки все смешивали в кучу: путали его дуэли и дуэли Якубовича, ставили его как дуэлиста в один ряд с полковником Эммануэлем, тогда как тот и сравниться с ним не мог, приписывали ему глупости, которые совершил когда-то пьяный Бурцов. Думал ли он, каким останется в истории? Тщеславие такого рода ему свойственно не было. Он был человек очень жизненный, очень конкретный, очень здешний и если куда и собирался перейти, то не в историю, а повыше: в мир иной, в бескрайние невидимые пределы, где парила его Сарра. Со своим следующим адресом ад? чистилище? а вдруг все-таки рай? он и разбирался в последние годы жизни, когда так полюбил церкви и иконы. История же представлялась ему чем-то вроде гербария: засушенные кузнечики и бабочки графа Толстого никогда не интересовали.

Глава III