Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Кто был вечером 23 апреля 1838 года в гостях у Федора Толстого — мы не знаем. Были трое гостей, одного из них он называет «один из самых старых друзей». Фигуры трех гостей размазаны, стерты, в дыму трубок и подрагивании пламени свечей четко видно только одно лицо: лицо с выражением печали, так глубоко вошедшей в черты, что не исчезает даже тогда, когда граф Федор Толстой смеется. А он в тот вечер впервые за долгие месяцы смеялся от души. Прекрасные времена словно вернулись на несколько часов — времена дружеских бесед, восхитительных стихов и полных бокалов.

Описание этого вечера и последовавшей за ним ночи мы находим в предисловии к сочинениям графини Сарры Толстой, изданным её отцом в двух томах в 1839 году. Под предисловием нет подписи, но и сам тон его, и подробности, в нем приведенные, заставляют предположить, что это писал сам Американец. О себе он в этом предисловии говорит в третьем лице.

«За стаканом вина, при чтении стихов, хохотали до безумия. Толстой, вовсе не смешливый, хохотал больше всех: о! какой поучительный, но и ужасный, жестокий урок для человека! — В три часа ночи Толстой был разбужен воем целой стаи собак, собравшейся под окном его спальни. Ужас им овладел; он обезумел; вскоре за сим приходит женщина сказать, что Сарре Федоровне что-то очень не хорошо: поскакали за Докторами… смятение, ужас в доме!.. и — где смеялись, тут рыдают: громкий хохот уступил место диким крикам отчаяния: в 8-мь часов уже Сарры не стало!..»

Через несколько дней он узнал от любимой горничной Сарры, что та заранее знала, что умрет. За неделю до смерти она велела девушке целыми днями читать и петь отходные молитвы. Горничная, давясь слезами, читала и пела. Но говорить об этом родителям Сарра ей запретила.

После смерти Сарры у Федора Толстого и Авдотьи Тугаевой в живых оставался один ребенок, девочка Прасковья. Она, как и Сарра, была смугла лицом, и граф называл её «мой цыганенок». Когда у Американца в 1820 году умерли четверо детей, он завел книжечку в кожаном переплете, которую называл «синодиком». В этой книжечке он слева написал имена убитых им людей, а справа стал записывать имена умерших детей. Список справа с годами рос. Похоронив очередного ребенка, граф вычеркивал одно имя из списка слева. В конце концов количество имен справа и слева в синодике уравнялось: он похоронил столько детей, сколько людей убил на дуэлях. «Может быть, теперь мой курчавый цыганенок будет жить», — сказал он, веря в это и не веря.

В своих расчетах с Богом он не ошибся. Цыганенок действительно остался жить: Прасковья, единственная из детей графа Федора Толстого, прожила долгую и нормальную жизнь. Она вышла замуж за Василия Степановича Перфильева, друга юности Льва Толстого, которого он называл «Васенькой». Перфильев с годами стал московским гражданским губернатором, а Прасковья важной московской дамой, сочинявший повести и переписывавшейся с великим писателем. И время жизни ей выпало вполне пристойное: при ней, правда, бомбисты взорвали императора Александра Второго, но зато она и краем не коснулась эпохи мировых войн и революций. На ней счеты Бога с Толстым закончились, тут Он оставил наконец графа в покое. Но что это был за Бог, который отнял у него за грехи одного за другим одиннадцать детей? В таком методичном умертвлении детей не чувствуется милосердия и нет понимания страдающей человеческой души. Милосердный и всеблагой Христос мог ли так карать? Скорее тут действовал жестокий Бог Ветхого Завета, суровый Яхве, который привык взыскивать за грехи полной мерой и воспитывать людей так, чтобы помнили до десятого колена.