Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Человек, голос которого слышен был вправо, начал сближаться; шаги его хрустели по сухому хворосту, коим завален был лес.

- Я вижу, впереди что-то светлеет, - сказал первый, - взойдите на этот бугорок; впереди нас должно быть или поле или вода.

- Вода, - перебил его с живостию другой, - боже сохрани! Мы можем в таком случае совершенно сбиться. Нет, - продолжал он, всматриваясь в беловатую широкую полосу, мелькавшую вдали из-за кустарников, - это не вода; это скорее поле, освещаемое месяцем, пойдем туда.

Два путника пошли теперь вместе. Немалого труда стоило им добраться к предмету, усмотренному с бугра, который опять потерян был из виду, когда спустились в долину. Однако же кустарники становились реже и реже, а наконец и беловатая полоса, виденная прежде, начала показываться; открылось, что это не поле, а небольшое песчаное пространство, которое, не имев на своей поверхности зелени, белелось, освещенное выплывшей из-за облаков луной. Нога за ногу перебрели путешественники чрез этот песок и снова углубились в лес, по ту сторону его бывший.

- Слышали ли вы, сударь, - сказал наконец один из них другому, - какой хохот раздавался в правой стороне: признаюсь, что меня в мороз бросало.

- Это не хохот, - отвечал последний, - а голос птицы, которую и зовут попросту хохотуньей; они водятся в самых диких местах и пугают глупцов, подобных тебе.

- Однако же, - сказал первый, который, казалось, от трусости старался поддерживать разговор, снова пресекшийся, - известно, что есть нечистые духи, противу этого спорить ни один христианин не может; то почему же и им не хохотать? В эдакой глуши им можно водиться: тут и крестного знамения вовек никто не сотворил.

Едва произнесены были сии слова, как вдруг звонко раздалось по лесу: "Ay! Ay!"

- Ей-богу, сударь, - продолжал последний, казавшийся быть слугою другого, - ей-богу, это лесовик; мы зашли в такую дичь...

- Молчи, пожалуйста, - перебил господин, - если не умеешь говорить умно; разве твоя трусость пособит нам выйти из лесу?

Слуга умолк. Несколько минут наблюдалось глубокое молчание. Лес становился еще гуще; никакой тропы не было под ногами, и частые кустарники застилали глаза. Вдруг в самом диком и заросшем месте мелькнул близкий огонь, как бы из окна, и вместе с сим путешественники наткнулись на какое-то строение.

Обрадованный таким счастием слуга едва удерживался, чтоб не вступить снова в разговоры с своим господином. Весело кинулся отыскивать ворота и, прикликав к ним сего последнего, начал стучаться.

- Послушай, Иван, - сказал между тем господин вполголоса, - помни, что если ты проговоришься, где бы то ни было, о моем настоящем имени, то меня погубишь.

- Что вы, сударь, - может ли это быть... можете ли сомневаться в моей скромности? Я скорее умру, нежели скажу, что вы граф Обоянский.

На повторенный стук послышались по двору шаги приближающегося человека, и грозное храпенье нескольких собак, которых он откликал прочь.

- Кого бог несет в такую пору? - раздалось изнутри двора.

- Впусти, добрый человек, - сказал Обоянский, - двух земляков, дорожных, под твою кровлю переночевать. Мы заблудились, и если ты откажешь, то должны будем провести ночь у ворот твоих.

- Кто же вы? - отозвался первый.

- Я купец, заезжий, - продолжал граф, - неприятели захватили меня и слугу моего в Смоленске; мы убежали; целый день скитались по этому бесконечному лесу, и наконец бог привел нас к тебе.

- Я не могу отказать вам в ночлеге, - отвечал человек, стоявший по ту сторону ворот, - но признаюсь вам, что около двадцати лет нога чужого не бывала в моем доме. Войдите, милости прошу.

Цепь зазвенела на воротах; тяжелый засов был снят, они отворились, и путники взошли на довольно пространный двор, на котором показалось несколько человек с фонарями, вышедших к ним навстречу из жилого домика, в окнах которого, сквозь запертые ставни, отсвечались огни.

Учтиво, но с некоторою недоверчивостию, окружили они прибывших гостей, разглядывая их при свете фонарей своих, и наконец предложили им войти в свою избу. Благородный, открытый вид графа Обоянского, по-видимому, рассеял опасение хозяев и вселил невольное уважение к почтенному старцу, утомленному от продолжительного и тяжкого пути. Высокий пожилой мужчина лет за пятьдесят, который был как бы старшим над прочими, обратился к нему с извинением, что не может дать лучшего приюта, как уступив небольшой уголок, особо отгороженный.

- У меня большая семья, - сказал он графу, - и все углы заняты, так что нет никакой возможности успокоить вас лучше.

Обоянский, поблагодарив хозяина, которого добродушное лицо ему полюбилось, попросил его накормить слугу, а себе подать одну только подушку, и более об нем вовсе не заботиться.

- Я не останусь неблагодарным, - присовокупил он, - и бог наградит вас за доброе дело дать приют странникам.

Хозяин вышел и, спустя несколько минут, возвратился, неся в своих жилистых руках тяжелую перину, с подушками и бельем, и, несмотря на отговорки графа, разостлал ее на полу маленькой горенки.