Граф Соколовский и разыгранное убийство

– Что вы себе позволяете? Как ты назвал меня, дворянина! Меня, потомка славного Рюрика! Князя. Меня, уважаемое всеми лицо. Я тебе в отцы гожусь, негодяй!

– Закройтесь, князь новоявленный. Без связей Михаила Аристарховича вовек бы не выхлопотали себе титул…

– Мои предки были князьями ещё до воцарения Романовых! Я требую уважения! Заберите свои слова обратно. Иначе! Иначе…

– Да что «иначе»? На дуэль вызовешь? – презрительно фыркнул граф. – Марина Николаевна, да ведь он уж не один раз намекнул, что это я убил. Не перебивай меня, жулик и вор! Да, да! Я терпел, но если услышу хоть ещё одно слово из твоих змеиных уст – подам на вас в суд. И представлю все доказательства, подтверждающие ваши шантажи и шулерство. Свидетелей будет достаточно. Марина Николаевна, бумаги, про которые он говорит, – это моя долговая расписка. Всем известно, что отец оставил мне одни долги, почти целиком промотав состояние. Он наговорил на меня следователю и вывернул всё так, будто мне выгодна смерть Барсукова, и это я его отравил. И мало того! Он пытался очернить ваше и моё имя. Бесславный потомок славного Рюрика прошлой ночью дежурил у моей спальни и видел, как вы заходили поздним вечером.

– Фёдор Иванович, вы, правда, клеветали на его сиятельство?

Но в глазах Мыслевской стоял другой вопрос. Она с ужасом посмотрела в лицо графа.

– Я сказал чистую правду. И ничего не намерен скрывать от закона! – князь фыркнул и покинул беседку.

– Алекс, следователю известно о нас?

– Да, Марина. Он заявил об этом практически в лицо. Никаких обвинений выдвинуто не было. Да и не его это дело. Ему сейчас нужно убийцу искать.

Он сел рядом с баронессой и обнял её. Мыслевская положила ручку ему на грудь и каким-то странным выражением глаз поглядела на него.

– Скажи, ты подозреваешь кого-нибудь?

– Как я могу подозревать кого-то. Я даже не приступал к делу, и знаю не намного больше других свидетелей. А о чём вы разговаривали с этим аферистом?

– Хоть он и стал князем, но остался всё тем же Пулевым, которого я знала. Кажется, он действительно подслушивал у дверей, когда в кабинете Барсукова проводили осмотр. Он сказал, что нашли наши глупые договоры. О нашем присутствии на открытии новой фабрики взамен списания долгов. И, Саша, он говорил о странной вещи. О том, будто, Светилин, актёр, не просто так пользовался покровительством Михаила Аристарховича. Фёдор Иванович сказал, что следователь «шепнул ему на ушко» об отцовстве Барсукова.

– Как?

– И будто Роман Аркадьевич на самом деле – Роман Михайлович, – прошептала Марина Николаевна.

– Не-е-т. Не может быть, – покачал головой граф. – Светилин – сын Барсукова?

В голове Александра Константиновича зародилась тревожная, но упорная догадка.

– Признай, в них есть внешнее сходство, – выгнула бровь Мыслевская.

Граф резко поднялся, оставив её в одиночестве, и заторопился покинуть беседку.

– Саша, куда ты? Что ты задумал?

– Как опасно дать утвердиться этой мысли! Как опасно раньше времени дать любой мысли укорениться. Я должен поговорить. Я теряю время!

Глава восьмая Утомительное ожидание

В небольшом душном и накуренном кабинете судебного следователя воняло табаком. Мощная фигура Утёсова склонилась над дубовым столом с керосиновой лампой. Он снова набил трубку табаком и, впав в злую задумчивость, наполнял кабинет новой серией клубов дыма. За соседним столом заканчивал оформление каких-то актов и протоколов письмоводитель. Он не хотел беспокоить своего начальника, но выдержать такой смрад молодой чиновник был уже не в силах.

– Лев Борисович, позволите, я открою окно?

Следователь пошевелился на стуле, и письмоводитель расценил это как положительный ответ. Через минуту табачный дым стал понемногу улетучиваться. Утёсов думал о недавнем разговоре с прокурором, бывшим здесь полчаса назад. Городские власти были встревожены смертью главного елецкого благодетеля и требовали скорейшей поимки преступника. Своеволие Утёсова не терпело чьих-либо указаний и подстёгиваний. Матёрый сыщик без указаний сверху знал, как ему вести дело, и разговор с прокурором не принёс ему ничего, кроме раздражения. А одним из наиболее надёжных средств, способствующих умиротворению Утёсова, было курево.

– Умники какие, – неожиданно заговорил следователь. – Без вас разберусь, хамелеоны.

Лев Борисович открыл свою записную книжку. Здесь он записывал те факты, которые, как ему казалось, имели ключевое значение для раскрытия дела. Внутренне господин Утёсов не доверял врачу Торопину. Если бы кто-нибудь спросил Льва Борисовича, почему показания уважаемого в городе доктора вызывают у него подозрения, Лев Борисович не смог бы ответить. Но что-то подозрительное присутствовало в голосе Торопина, в его бегающих глазках. Этот доктор знал какую-то важную деталь и сознательно скрывал её от следствия. Для какой-то своей цели.

На шершавой бумаге его собственной рукой были записаны слова, слетевшие с уст Торопина: «Апоморфин, атропин, глюкоза». Торопин ввёл инъекцию апоморфина, чтобы вызвать у Барсукова рвоту.