Графиня де Монсоро

Шико нарочно растянул изложение своих мыслей, потому что хотел тем временем понаблюдать за Давидом, которого знал как человека умного и твердого. Но ничто не дрогнуло в ястребиных глазах адвоката, ни одна добрая мысль не озарила его мрачные черты, ни одно ответное движение души не расслабило пальцы, сжимавшие эфес шпаги.

— Ладно, — сказал Шико, — я вижу, что все мои слова напрасны и вы мне не верите. Мне остается только один выход, чтобы и покарать вас за ваши прежние провинности передо мной, и очистить от вас землю как от человека, утратившего веру и в честность, и в человечность. Я пошлю вас на виселицу. Прощайте, господин Давид.

И Шико отступил к двери, не спуская глаз с адвоката.

Адвокат прыгнул вперед.

— И вы думаете, я позволю вам уйти? — воскликнул он. — Нет, мой миленький шпиончик, нет. Шико, дружок мой! Тот, кто знает такие тайны, как тайна генеалогического древа, умрет! Тот, кто дерзнул угрожать Никола Давиду, умрет! Тот, кто посмел войти сюда, как вошел ты, умрет!

— Да вы меня просто радуете, — ответил Шико все с тем же хладнокровием. — Я не решался бросить вам вызов только потому, что уверен в исходе нашего поединка: я вас наверняка заколю. Два месяца назад Крийон, фехтуя со мной, показал мне один особенно опасный удар, один-единственный, но, слово чести, другого мне не потребуется. Ну, хватит, подавайте сюда ваши бумаги, — грозно потребовал он, — или я вас убью! Я даже скажу вам, как это будет: я проткну ваше горло в том самом месте, откуда вы хотели пустить кровь брату Горанфло.

Гасконец еще не закончил свою речь, как Давид с диким взрывом хохота бросился на него, но Шико встретил врага со шпагой в руке.

Оба противника были примерно одного роста. Худое тело Шико скрывала одежда, в то время как длинное костлявое и гибкое туловище адвоката почти ничем не было прикрыто. Давид походил на длинную змею, так как его рука, казалось, продолжала голову, а шпага мелькала, словно тройное жало. Но, как и предупреждал Шико, он встретил достойного противника. Почти каждый день упражняясь в фехтовании с королем, Шико стал одним из сильнейших фехтовальщиков королевства, в этом Никола Давид смог сам убедиться, ибо, куда бы о ни пытался нанести удар, повсюду его шпага натыкалась на стальное лезвие шпаги гасконца.

Адвокат отступил на шаг.

— Ага! — сказал Шико. — вы начинаете понимать, не так ли? Ну хорошо, предлагаю еще раз: бумаги!

Вместо ответа Давид опять бросился на гасконца. Бой возобновился и был еще более продолжительным и ожесточенным, чем первая схватка, хотя Шико ограничивался тем, что парировал удары, а сам еще не нанес ни одного.

Эта вторая схватка завершилась так же, как и первая: адвокат снова отступил на шаг.

— Ага! — сказал Шико. — Теперь мой черед.

И он шагнул вперед.

Никола Давид пытался остановить гасконца, отведя его шпагу. Шико сделал параду прим, скрестил свою шпагу со шпагой противника в позиции тьерс на тьерс и нанес ему удар туда, куда обещал: его шпага пронзила горло адвоката насквозь.

— Вот и удар, — сказал Шико.

Давид не ответил; он рухнул к ногам Шико, захлебываясь кровью.

Теперь Шико отступил на шаг. Змея, хотя и раненная насмерть, все еще могла взметнуться и укусить.

Но Давид непроизвольным движением потянулся к постели, словно стараясь защитить свою тайну.

— Эге, — сказал Шико, — я считал тебя хитрецом, а ты, оказывается, глуп, как рейтар. Я не знал, где ты прячешь свои бумаги, и вот ты сам мне их показываешь.

И, оставив Давида корчиться в агонии, Шико подбежал к постели, приподнял матрац и в изголовье обнаружил небольшой свиток пергамента, который адвокат, в неведении надвигающейся беды, не позаботился спрятать понадежнее.

Пока Шико развертывал свиток, дабы убедиться, что перед ним действительно тот документ, который он искал, умирающий резко приподнялся, но тут же упал на пол и испустил последний вздох.

Гордый и радостный, Шико сверкающими глазами пробежал пергамент, привезенный из Авиньона Пьером де Гонди.

Папский легат, верный политике, которую его святейшество проводил со дня своего вступления на папский престол, написал внизу “Fiat ut voluit Deus: Deus jura hominum fecit”[30].

— Вот папа, который ни во что не ставит всехристианнейшего короля, — сказал Шико.

И, бережно свернув пергамент, засунул его в нагрудный карман камзола.

Затем поднял тело адвоката, на котором почти не было крови — рана вызвала внутреннее кровоизлияние, — и положил его на кровать, повернув лицом к стене, после чего открыл дверь и кликнул Горанфло.

Монах вошел.

— Какой вы бледный! — сказал он.

— Да, — отозвался Шико, — последние минуты этого несчастного меня несколько взволновали.

— Он умер? — спросил Горанфло.

— Есть все основания так думать, — ответил Шико.

— А ведь только что был совсем здоров.

— Даже слишком здоров. Он хотел проглотить совершенно несъедобные вещи и умер, как Анакреонт, — подавившись.

— Ого! — воскликнул Горанфло. — Паршивец хотел задушить меня, меня — Божьего человека, это и принесло ему несчастье.

— Прости его, куманек, ведь ты христианин.

— Я его прощаю, — сказал Горанфло, — хотя он меня сильно напугал.