Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

— Какое несчастье, — восклицает Байи, — что депутаты еще не собрались!

— О да! — подтверждает Богарне. — Большое несчастье!

— Послушайте! Да неужели он уехал? — недоумевает Лафайет.

— Увы, да! — дружно отвечают оба государственных мужа.

— Почему "увы"? — спрашивает Лафайет.

— Как, вы не понимаете?! — восклицает Байи. — Да потому, что он вернется с пруссаками, с австрийцами, с эмигрантами; да потому, что он навяжет нам гражданскую войну и войну с иноземными захватчиками.

— Так вы полагаете, — неуверенно начинает Лафайет, — что в интересах общественного спасения необходимо возвратить короля?

— Да! — в один голос вскричали Байи и Богарне.

— В таком случае, — замечает Лафайет, — давайте отправим за ним погоню.

Он пишет:

"Враги отечества похитили короля; приказываю солдатам национальной гвардии их задержать".

Прошу обратить внимание на то обстоятельство, что вся политика 1791 года, весь последний период Национального собрания только на этом и держатся.

Раз Франции непременно нужен король, раз он должен быть возвращен, значит, он был похищен, а не сбежал.

Все это показалось Лафайету неубедительным; вот почему, посылая Ромёфа, он посоветовал ему не торопиться. Молодой адъютант выбрал путь, противоположный тому, по которому поехал Людовик XVI, дабы быть совершенно уверенным, что короля он не догонит.

К несчастью, на правильном пути оказался Бийо.

Когда новость стала известна в Национальном собрании, члены его пришли в ужас. По правде говоря, король перед отъездом оставил угрожающее письмо; в нем он ясно давал понять, что уезжает за помощью и вернется для того, чтобы образумить французов.

Роялисты, со своей стороны, стали поднимать голову и возвышать голос. Один из них — Сюло, если не ошибаюсь — писал:

"Все, кто хочет попасть под амнистию, которую мы предоставляем нашим врагам от имени принца Конде, могут записываться в наших конторах до августа. Для удобства публики у нас предусмотрено полторы тысячи регистрационных книг".

Одним из тех, кто был больше всех испуган, оказался Робеспьер. Когда заседание было приостановлено с половины четвертого до пяти часов, он побежал к Петиону. Слабый тянулся к сильному.

По его мнению, Лафайет состоял с двором в сговоре. Робеспьер опасался, что депутатам грозит, по меньшей мере, Варфоломеевская ночь.

— Меня убьют одним из первых! — хныкал он. — Мне осталось жить не более суток.

Петион, обладавший спокойным характером и лимфатическим темпераментом, видел все совершенно в ином свете.

— Отлично! — сказал он. — Теперь мы знаем, на что способен король, и будем действовать соответственно.

Пришел Бриссо. Это был один из выдающихся людей той эпохи; он печатался в "Патриоте".

— Скоро будет основана новая газета, я буду одним из ее редакторов, — сообщил он.

— Что за газета? — поинтересовался Петион.

— "Республиканец".

Робеспьер вымученно улыбнулся.

— "Республиканец"? — переспросил он. — Я бы хотел, чтобы вы мне объяснили, что такое республика.

В это время к своему другу Петиону зашли супруги Роланы: суровый и как всегда решительный муж и спокойная, скорее улыбающаяся, нежели испуганная жена, поражающая своими прекрасными, выразительными глазами; они пришли из дому, то есть с улицы Генего; они видели листок кордельеров. Как и кордельеры, они были совершенно уверены в том, что король не нужен нации.

Смелость этой пары придает Робеспьеру мужество; он возвращается на заседание в качестве наблюдателя, приготовившись ко всему в своем углу, где он сидит подобно лисице, притаившейся в засаде возле своей норы. К девяти часам вечера он видит, что Собрание расчувствовалось, что выступающие призывают к братству и что ради воплощения теории в жизнь они готовы все вместе отправиться к якобинцам, хотя отношения между ними скверные: депутаты называют якобинцев бандой убийц.

Тогда он соскальзывает со скамьи, крадется к выходу и ему удается скрыться незамеченным; он бежит к якобинцам, поднимается на трибуну, разоблачает короля, разоблачает кабинет министров, разоблачает Байи, разоблачает Лафайета, разоблачает Национальное собрание в полном составе, повторяет утреннюю басню о воображаемой Варфоломеевской ночи и кончает тем, что приносит свою жизнь в жертву на алтарь отечества.

Когда Робеспьер говорил о себе, он становился красноречивым. При мысли о том, что добродетельный, суровый Робеспьер подвергается такой великой опасности, слушатели рыдают. "Если ты умрешь, мы умрем вместе с тобой!" — кричит кто-то. "Да, да, все, все!" — подхватывают присутствующие: одни протягивают руку, чтобы принести клятву, другие выхватывают шпаги, третьи падают на колени, воздев к небу руки. В те времена довольно часто воздевали руки к небу — это был характернейший жест той эпохи. Взгляните хотя бы на "Клятву в зале для игры в мяч" Давида.