Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

Как только королеве стало об этом известно, она сейчас же отправилась к королю с жалобой. Король не хотел этому верить: он послал камердинера вниз, дабы убедиться в том, что это правда; портрет в самом деле уже висел.

Король приказал позвать генерала Лафайета и потребовал, чтобы портрет сняли.

Портрет был снят, и все камеристки королевы могли продолжать службу.

Но вместо этого оскорбительного запрета была введена не менее обидная мера предосторожности: командиры батальонов, дежурившие обыкновенно в гостиной, примыкавшей к спальне королевы и известной под именем большого кабинета, получили приказ держать дверь постоянно отворенной, чтобы не спускать глаз с королевской четы.

Однажды король отважился закрыть эту дверь.

Офицер сейчас же открыл ее снова.

Спустя минуту король опять притворил дверь.

— Государь! — заявил офицер, снова распахивая ее. — Вы напрасно закрываете эту дверь: сколько раз вы ее закроете, столько же я ее и открою, — таков приказ.

Дверь осталась открытой.

От офицеров удалось добиться лишь того, чтобы дверь хоть и не плотно, но прикрывали на то время, когда королева раздевается или одевается.

Как только королева была уже одета или ложилась в постель, дверь вновь распахивалась.

Это была невыносимая тирания. Королеве пришло в голову поставить между своим ложем и дверью кровать камеристки.

Эта передвижная кровать с пологом служила ей ширмой, за которой она могла переодеваться.

Однажды ночью офицер охраны, видя, что королева не спит, воспользовался сном камеристки, вошел в спальню королевы и подошел к ее кровати.

Королева следила за ним с таким видом, который умела принимать дочь Марии Терезии, когда к ней были недостаточно почтительны; однако славный малый, не считавший, что выказывает королеве непочтение, нисколько не смутился под ее взглядом, а, напротив, посмотрел на нее с жалостью.

— Раз уж я застал вас одну, ваше величество, — сказал он, — я хочу дать вам несколько советов.

И, не заботясь о том, хочет ли она его выслушать, он объяснил ей, что сделал бы он, "если бы был на ее месте".

Королева, с гневом следившая за тем, как он приближался к ее постели, была успокоена его добродушным тоном и потому позволила ему говорить, а когда она прислушалась к его словам, ее охватила глубокая печаль.

Тем временем проснулась камеристка и при виде мужчины у постели королевы вскрикнула, собираясь позвать на помощь.

Но королева ее остановила:

— Не нужно, Кампан, я хочу послушать этого господина… Это настоящий француз; хотя он, как и многие другие, заблуждается насчет наших намерений, его речи свидетельствуют об истинной преданности королевской власти.

И офицер высказал королеве все, что думал.

До отъезда в Варенн у Марии Антуанетты не было ни одного седого волоса.

В ночь, последовавшую за описанной нами сценой между ею и Шарни, она почти вся поседела.

Заметив эту печальную метаморфозу, королева горько улыбнулась, отрезала прядь волос и послала ее в Лондон принцессе де Ламбаль, сопроводив такой запиской: "Поседели от горя!"

Мы явились свидетелями того, с каким нетерпением королева ожидала Варнава; мы знаем, какие он питал надежды, однако ему стоило большого труда заставить разделить их.

Мария Антуанетта боялась сцен насилия; до сих пор все они оборачивались против нее; свидетельство тому — 14 июля, 5 и 6 октября, арест в Варение.

До Тюильрийского дворца донесся роковой залп на Марсовом поле; сердце королевы отчаянно забилось. Путешествие в Варенн в конце концов оказалось для нее весьма поучительным. До тех пор революция не выходила, по ее мнению, за рамки системы г-на Питта, за пределы интриги герцога Орлеанского; ей казалось, что Париж попал в руки нескольких заправил-смутьянов. В беседе с королем она говорила: "Наша славная провинция!"

И вот она увидела провинцию: провинция была настроена еще более революционно, чем Париж!

Национальное собрание обессилело, оно было слишком болтливым и дряхлым и не могло взять на себя смелость исполнить обязательства, принятые Барнавом от имени Собрания; кроме того, не доживало ли оно последние дни? Поцелуй умирающего здоровья не принесет!

Как мы уже сказали, королева с большим беспокойством ожидала возвращения Вебера.

Дверь отворилась; бросив в ту сторону торопливый взгляд, Мария Антуанетта увидела вместо добродушной, круглой австрийской физиономии своего молочного брата строгое и холодное лицо доктора Жильбера.

Королева не любила этого роялиста, до такой степени горячо проповедовавшего конституционные теории, что она считала его республиканцем, и все же она испытывала к нему некоторое уважение; она не стала бы посылать за ним в минуту физического или душевного кризиса, но, когда он оказывался рядом, она подпадала под его влияние.

При виде доктора она вздрогнула.

Она не видела его с того самого вечера, как вернулась из Варенна.

— Это вы, доктор? — прошептала она.

Жильбер поклонился.