графоманка

Ларичева могла теперь сколько хочешь ходить в кино, в театры, которые наехали на гастроли, но она жила точно так же, как и раньше. Она сшила себе открытое штапельное платьице с широкой юбкой и стала ходить в нем на работу, хотя чаще всего приходилось на вырез надевать джемпер, так как утром было прохладно. На обед она ходила в столовую, на улицу выбиралась редко, а вечером опять напяливала джемпер. Она сидела и считала свои запущенные книги по статистике высокопроизводительного оборудования.

Самая подходящая терапия для общипанных ворон, вообразивших себя жар-птицами.

Подгонявшая свой участок Забугина тоже задерживалась. Ей-то было чего ради биться, она в отпуск собиралась, и в отделе оставалось всего трое, вместе с Нездешним. Сплошь пустые столы.

Забугина успела где-то подзагореть. И в соответствии с этим облачиться во все белое. Как она умудрялась, уму непостижимо. Зимой была толстая, опять похудела, и опять стала толстеть. Но в любом случает такие женщины не могут не нравиться. Первый квартал плюс второй, так, итог сошелся. Третий только начался. Все, что ли? Ой, нет, еще две страницы…

Но голова уже гудит, как “Искра”. Поставить чайник?

— Ты кому ставишь чайник, отличница? Как будто и в сад тебе не надо?

Ларичева посмотрела на Забугину из своего постаревшего далека — как только могла радостно. Забугина яркая, с осветленными прядями, с губками, веснушками и родинками, довольная собою, всем, чего хотела и добилась. Ларичева осунувшаяся, в кругах под глазами, в кругах проблем, сломленная тем, что получила.

— Да вот, не надо в сад. Сын в отъезде в городе Кирове с ихним папашей.

— А дочка в лагере?

— В лагере.

— Да что ж это такое? Неужели полная свобода и эмансипация?

— Да вот, свобода. Но зачем она? — Ларичева засопела и стала смотреть вдаль за окно, как бригадиры в советских фильмах.

— А где же вино, мужчины? На худой конец Губернаторов. Ты оставила без внимания его знаки внимания…

— Ничего себе, “худой” конец. Это для тебя. Тебе все подвластно. А я — кому нужна?

— Шефу. Ты смотри, как он на тебя смотрит.

— Брось…

— Не брошу, — сверкнула глазами Забугина. — У меня есть столько отягчающих обстоятельств, что никак не бросить. (Что она имела в виду, чьи обстоятельства? Себя и Ларичева? Или Ларичеву и?..) Налила чай? На шоколадку.

— Мне? Зачем?

— Ни зачем. Для радости.

— Для какой еще радости? — растерялась Ларичева. У нее в голове образовался хаос.

— Да ешь ты, ешь, не анализируй!

Они стали пить чай с шоколадками. Ароматно, щекотно. Шоколадка была не простая, внутри прослойка клубничная. И сама такая тяжелая, дорогая, с орехами… Забугина добра, это очевидно. Но почему? Значит, ей что-то надо? Но она и так уже получила мужа Ларичевой, а больше у Ларичевой ничего нет. Может, ей надо Нездешнего? Так это не по адресу.

— Ну, как у тебя дела с гордостью отрасли?

— Лучше не спрашивай. Он завернул меня со всем этим делом. А ведь я туда столько вложила… Ты сама знаешь, что он для меня значит.

Забугина окинула ее цепким взглядом. Странное цветастое платье, поверх кофта, цвет совсем гуманитарный. Переодеть, покрасить… Это всегда помогает.

— И давно это было?

– “Это было недавно, — пошутила Ларичева, — это было давно…” После семинара.

— Значит, семинар, потом Батогов, потом я. Так, что ли?

— Да, именно. Калибр у тебя был не меньше. Но попадание более точное.

— Ах, черт. Но это же полный геноцид… — Забугина как будто растерялась или сделала вид. А ведь она не терялась никогда…

— Так что? Кесарю — кесарево. Сечение.

Если вам надо, чтобы Ларичева исчезла, она исчезнет.

“Как хорошо быть никем, — мелькнуло, наконец, в ларичевской голове, — как спокойно. Ради этого и умереть не жалко. Все прежнее кажется суетой…”

— Ты с ума сошла, — проникновенно молвила Забугина. — Ты должна экранироваться от неудач… Творческие неудачи — это норма. Великое всегда воспринималось с трудом.

— Неудач? Какие глупости! Я причинила тебе боль, опоганила ласковое доверие, дружбу. (Ты мне тоже, но не будем, не будем…) Что для меня важней — человек или писулька? Конечно, человек. А Батогов…

— Я не хотела… Я думала — ты будешь наживаться на клубничке, а у меня начнутся крупные неприятности с мужем…

— Видишь, по-твоему, я похожа на тех, кто может наживаться… А Батогов ведь точно так же: он отнесся ко мне с полным доверием, а я давай, давай ворошить его жизнь, в его прошлом рыться, прямо в живую боль со своим ротозейством деревянным. А ему и не надо этого ничего, он из деликатности не погнал меня в шею, но ему стало тошно, и все равно я его потеряла… Потеряла.

— Послушай, Ларичева, не люби его, слышишь? Не люби, не смей, он старый, ему семьдесят лет, в штанах пусто, весь сухой, как растресканная степь…