графоманка

Он еще раз заглянул в ванную. Ага, вот хорошая вещь панденол, сейчас мы облегчим чьи-то муки. Подошел, осторожно раздел Ларичеву, промокнул полотенцем, потом полил из баллончика, подождал минуту — другую и накинул халат. Уйти, что ли? Цветы отдал, первую помощь оказал… Неловко! Потом она повесится, его вызовут как свидетеля.

— Ну, как вы? Живы?

— Да. Почти… Там надо вытирать… — Она встала.

— Я сам, сидите. — И он все вытер на кухне.

— Теперь опять чайник пустой.

— Да плюньте вы. Хватит и одного чайника. У вас что, горячка? Запой? Я могу вам подсказать отличное средство…

— Знаю я ваши средства… Чуть что — в прорубь прыгать. Ну, еще голодать. Но я и так худая…

— Да нет… Что случилось-то? Из-за чего горячка?

— Случилось страшное. Батогов меня послал куда подальше. А Забугина хочет пойти в декрет, у нее ребенок от моего мужа. Про семинар уже молчу. Вот, привыкаю к мысли, что я никто, ничто и звать никак. И к чему ни прикоснусь — становится грязью. Я мечтала писать, но не имею права, нет таланта. И эта рана, и кипяток — это так уж, мелкие наказания… Чтоб не зарывалась. Или домовой обиделся, что я хозяйка плохая… Просто я зацепилась полотенцем и чайник перевернула, сама на кипятке поскользнулась… Показалось, что младшего обварила. Ну вот, а муж-то хочет, чтобы я была нормальной, без загибов. А вдруг не смогу? Вдруг я такая навсегда меченая? Знаете, птиц иногда метят…

— Ну, слава богу, ожили… — Нездешний протаял улыбкой, взял ее за руку. — Не меченая вы, а отмеченная. Даром…

— …Я просто ворона, ворона трепаная, — шептала она.

— …Конечно, немножко взбалмошная, но неповторимая. И не надо вам никуда меняться, и наговаривать на себя. Именно такой вас и любят.

— Да кто, где? На мне уж места живого нет.

— …Ну и отлично. Значит, я прав. Вас судьба бьет, испытывает, закаляет. На ком поставлен крест, тому можно покой, деньги… А кто выше, тому испытания. Но это значит, скоро все кончится. Стоит вам понять — за что, и все кончится. Да вы уже, наверно, поняли…

— Не знаю, не буду врать… Значит, вы меня понимаете?

Она встала, запахнула халатик. Выпрямилась… О, спина…

— Наверно, да. Я понимаю, что такое гегелевская концепция вины. Человек не смиряется с окружающей средой, преобразует он ее, а общество противится, не хочет изменений. Забугина живет внутри среды, и очень знает все ее законы, все уловки. Умеет и славировать. А вы все ломитесь… Вам кажется, вы сможете влиять. Вам удивительно, что вас не понимают! Я понимаю каждый вздох и каждую слезу. А как вы сами чувствуете — тяжело разговаривать со мной? — он продолжал спрашивать, хотя знал ответ.

— Нет, как раз наоборот, мне всегда просто с вами. И такое впечатление, что сил набираюсь. Как сейчас. Только что трупом лежала… И вот потянулась к высоким материям. Не значит ли это, что я вам… что между нами…

— Совершенно так, нравитесь. Гораздо больше.

— А что бы вы сказали, если б я вам призналась… Что вы тоже давно мне нравитесь, невозможно…

Нездешний слегка побледнел.

— Что это подарок судьбы…

Молчание, молчание… Не должно тут быть молчания! Преодолевая дикую тревогу, Ларичева встала перед ним на коленки и взяла его руки.

— Так и берите… Ну что же вы…

Нездешний целовал ее тихо, зажато. Ларичева кожей чуяла дрожь сильного существа, глухую, подземную, как дрожь трансформатора. Через него к ней шла вся энергия вселенной, но только почему так страшно, кто он? Небожитель или простой смертный, идущий на грех?..

— …Но я принять его не могу.

О, какой ледник. “Мерзни, мерзни, волчий хвост…”

— Что значит ваше “не могу”?

— …Не должен, не имею права. Насладиться вами — значит погубить вашу жизнь. Мы не дети, на нас долг…

— К черту долги. Мы нужны друг другу. Вы себя выдали!

— Так что ж, мало терпения еще. Грех придется долго искупать. Но не обо мне речь…

— Испугались. — Ларичева засмеялась истерически.

— Только не это. — Взял ее за руку. — Не надо истерик. Я был рабом телесности много лет. Это меня в тупик завело… Как Гумберта набоковского… Я не имею права повторять свои суицидные фокусы. Не должен причинять боль жене, она так любит меня.

— А я, Господи, а я… Вы при мне говорите о жене, ну, какой же вы мужчина после этого…

— Коль слабы вы, должен быть сильнее я… Я не дам вам пасть, не позволю.

Они смотрели друг на друга, смотрели. Обветренный суровый стражник жизни, податель и даритель. И странница, молящая пощады. Он в синей тоге, статуей египетской. Она — в оборванном халатике и с голой беззащитной грудью.

— Вы теперь запишете меня в список калек? И будете проведывать раз в месяц?

— Вы не калека, вы сами знаете… Вам немножко больно теперь, а там вы привыкнете. Это такое чудо, когда нельзя ничего. Энергия пойдет в другое русло. Вы нашу несвершенную любовь потом опишете в романе. А я богат и ничего не потеряю. И все готов отдать за то, чтоб только видеть, как вы войдете, начнете расческу искать… И виновато на Забугину смотреть, которая следит за макияжем. Я помню, как она вас красила. Вы только выглянули в этот белый свет…

— Белому свету все отдадите, а мне ничего?

— Вы сами, сами на все вопросы ответите. Вы же умница…