графоманка

И он ушел. Он спускался с подъездных ступеней, и ветер тряс его за волосы, бил пощечинами, задирал косоворотку. Но он, Нездешний, шел спокойно, он в буре страсти устоял, и остальных проверок не боялся. Свою он жизнь уже растратил, а ту, что дали свыше, как аванс, он мог потратить только на других.

Нельзя писать! Нельзя любить! “Это чудо, когда ничего нельзя”.

Нет, мир стал припадочный. Ты этого хотел, Господи? Ты хочешь, чтоб я корчилась вот так под твоим любящим оком? Или просто я его недостойна? Да я никого недостойна…

От горя она совсем съежилась. Она забыла, что хотела есть, спать. Забыла, что можно выплакаться и подрастопить сердечную тяжесть. Застыла как в наркозе.

МЕШОК САХАРУ И ТЫ СЧАСТЛИВА

Каждый день она вставала от сна или без сна, умывалась, шла на работу, здоровалась с начальником, думала — и как же он теперь посмеет на нее взглянуть? — но он как раньше не смотрел, так и теперь не смотрел. Она считала на машинке, писала, звонила. Вечером варила варенье или шила, писала дочке открытки, утром перед работой отправляла с конфетами или так. Успела еще один раз съездить на картошку и побелить ванную с туалетом.

Потом приехали муж с сыночком. Муж съел жареного цыпленка, только что сделанную кабачковую икру и стал обниматься. В ту ночь он так старался, что наутро Ларичева еле встала. Это синдром Забугиной — когда уже все, все, но хочется еще… А он, когда засыпал, тоже сказал — “нормально”. А она-то думала, что она мертвец.

Приехала дочка. Купили торт громадный, цветы. Дочка выхвалялась, что ей больше всего понравилась дискотека, а парни, парни чокнутые. Но с ней танцевал не такой, нормальный. Он, кстати, недалеко и живет. Не очень бандитский.

Вечерами Ларичева теперь не печатала на компьютере свои рассказы… и чужие. Она лежала с детьми на диване и читала им глупые книги. Но дети радовались и тискали ее:

“Мам, ты скажи, ты приехала? Да?” — “Это вы приехали, а я все время тут торчала…” — “Нет, приехала. Ты такая бацкая жевачечка…” А она-то думала, она деревяшка.

В один такой момент и позвонила ей Нартахова, сказала, что ей надо заполнять колонку, то да се. Ларичева ей рассказала, какие у кого дела, отдала какой-то старый рассказ Упхола… Написали вместе поздравление старцу, который лежал в больнице. Нартахова не давала слова сказать. Все ворковала, ворковала, а закончила тем, что пока подержит Ларичеву во внештатниках. Что-о-о? Да Ларичева ничего не написала! Написала, девочка, написала. В полном оцепенеии Ларичева снова легла на диван, но дети уже оторвались и убежали смотреть сериал. Пришлось опять искать свои папки, дабы не попадать впросак при следующем звонке Нартаховой. Неудобно, что так бьется женщина… Но хитрая Нартахова знала, что делает. Она могла не бояться, что зависит от чьего-то настроения. Она уже видела, что даже когда Ларичева валяется на диване, вокруг нее летает информация.

Потом Ларичева стала закатывать банки на зиму. Ей было все равно, что закатывать, она в отделе списывала рецепты, толкала в банки все подряд и кипятила с солью или с сахаром… Муж приходил с реорганизации, смотрел на парующие кастрюли и тазы, говорил “нормально”.

Сахар кончился и она фабриковать банки перестала. Муж воспринял это катастрофически. Видимо, он думал, что пока она занята делом, все нормально, а нет — сразу возможно обострение ситуации. И вскоре привез ей мешок сахару. Где достал и за какие деньги?

Ларичева посмотрела на этот мешок, ей захотелось все матюги на него сложить, но она сказала “нормально”. И пошла покупать дешевые сливы и яблоки “ч-з” для повидла.

Но пока она ходила, в голове ее проступала отчетливая мысль. Одна очень простая, но очень отчетливая мысль. О том, что жить так больше нельзя. Ну, скучно! Тягомотина какая-то. Ради чего все это повидло? Ради детей? Они быстро забудут. Ради Ларичева, который, в общем-то, легко переживет, если исчезнет отсюда Ларичева. Как будто у него мало хорошеньких женщин под рукой крутится!

Если что?

Если, к примеру, сердечный приступ. Или, к примеру, броситься с высокого места. А дети? Нет, нельзя. Вообще, что хуже — умереть и осиротить детей или все-таки тайно, на работе, после работы записывать день за днем всю эту историю? А? Никто ведь не узнает, просто для себя, в стол… А то ведь дома все выбросят на помойку, а на работе? А на работе сожгут, как поспеловские папки. Исхода нет, она исчезнет бесследно. И ничего не сделать…

Ларичева вспоминала детство.

Как гуляет она с папой по сверкучим сугробам, под светлыми сводами Новогоднего праздника. Как на ней белые валеночки фетровые и толстые суконные шароварчики с крупными, как астра, цветами, а еще на ней пальтишко плюшевое, с капюшончиком. Как вихрево носятся мимо санки с горы, а она не идет. Боится она, но папа крепко сжимает ее руку с махровой варежкой, а мама в это время печет пирог с яблоками в чудо-печке. Была такая чудо-печка, с круглой дыркой посредине. Как они с сестрой собирали клубнику и толкались, а потом миска Ларичевой опрокинулась на землю и… ничего, все целое, такие ягоды были шикарные, плотные. Как пластмасса.