Гракх Бабёф и заговор «равных»

Три дня спустя после этой даты, 19 апреля (30 жерминаля) Жермен побывал на аудиенции у Барраса, и тот, по его словам, долго разглагольствовал об опасности, в которой находится родина, и имел бесстыдство приписать имеющие место брожения (очевидно, спровоцированные «равными») - роялистам. Затем Баррас, осыпав Жермена похвалами, сказал, что знает, что тот связан с демократами и что демократы готовят движение. Он поинтересовался, что, по мнению Жермена, они могут сделать, и сказал, что если якобинцы восстановят террор, то рано или поздно сами падут его жертвами{566}. Одним словом, уже за три недели до ареста и задолго до доноса Гризеля бабувисты получили предостережение от правительства и намек, что им пора остановиться.

Итак, Директория получала предупреждения о заговоре. Но эта информация была такой же путаной, искаженной, как и представления народа о бабувистах. Доносчики недооценивали роль в заговоре «равных» одних людей и преувеличивали роль других; включали в число участников комплота посторонних людей; отождествляли сторонников Бабёфа то с одной, то с другой, далекой от них политической группировкой; принимали на веру и воспроизводили самые разные слухи о повстанцах. Таким образом, несмотря на активную пропаганду, развернутую бабувистами, в обществе не было сколько- нибудь четкого понимания того, что именно они из себя представляли. Правительство же еще задолго до объединения с монтаньярами рассматривало бабувистов как нечто с ними единое и думало об опасности якобинского, а не коммунистического переворота.

4.2. Арест бабувистов и его общественный резонанс

4 мая (15 флореаля) 1796 г. агент «равных» в Гренельском лагере Гризель донес президенту Директории Л. Карно о готовящемся заговоре. Два дня спустя он имел разговор с министром полиции Кошоном, после чего власти начали готовить арест бабувистов. Первая его попытка состоялась 8 мая: полиция опоздала, явившись на квартиру Друэ, когда заговорщики, заседавшие в ней перед тем, уже разошлись. Вторая была удачнее: 10 мая (21 флореаля) полиции удалось схватить две группы бабувистов - одну, заседавшую у столяра Дюфура, и вторую, собравшуюся у портного Тиссо на улице Гранд-Трюандери и включавшую самого Бабёфа{567}.

На следующий день сообщение об этом аресте появилось в правительственной газете Le Moniteur universel («Всеобщий вестник»). На первый раз все ограничилось просто списком схваченных лиц{568}, причем неполным: в нём, например, отсутствовала фамилия Дидье; не было и других, менее известных бабувистов. Зато все бывшие депутаты Конвента из числа недавно объединившихся с Тайной директорией, которые попались в руки полиции, были упомянуты: Леньело, Рикор, Амар; фамилия Друэ шла в списке первой; был также упомянут Одуэн, так много критиковавшийся Бабёфом летом и осенью 1794 г. и не имевший отношения к заговорщикам (его арестовали по подозрению в связи с ними, но практически сразу выпустили{569}). Так что очевидно: поначалу заговор рассматривался как детище бывших монтаньяров, и именно они интересовали полицию в первую очередь.

Однако уже через несколько дней, когда сыщики изучили бумаги, захваченные у Бабёфа, им стала ясна его ведущая роль в заговоре. Содержание этих бумаг сразу же стало публиковаться в «Монитере»: сначала в пересказе, намеренно составленном так, чтобы сгустить краски, а затем в виде целых документов. Разумеется, власти печатали не те тексты Бабёфа, которые были посвящены «совершенному равенству» или перераспределению благ в пользу бедных, а его заметки о тактике собственно силового захвата власти. Таким образом, правительство с самого начала старалось формировать общественное мнение определенным образом. Заговорщиков весьма ожидаемо объявили «друзьями короля»{570}. Если выше мы говорили о том, как Бабёф пытался повернуть себе на пользу предубеждение провинциалов против столичных жителей, то теперь власти попытались сыграть на обратном и сообщили о том, что «Акт о восстании» включал «призыв к тем, кого они называли преследуемыми и скрывающимися патриотами из департаментов, то есть чужаков, приехавших в Париж, чтобы сеять здесь беды и беспорядки; чужаков, которые, будучи преследуемы властью общественного мнения, приехали, чтобы спрятать в этом большом городе позор, которым они покрыли себя дома при ужасном режиме террора»{571}.