Гракх Бабёф и заговор «равных»

Немецкий путешественник Ф. Мейер, побывавший во Франции в 1796 г., написал о том, что после разоблачения заговорщиков парижская полиция задержала и допросила всех иностранцев{572}. Поскольку понятия «иностранец», «приезжий» (например, из соседней провинции) и «чужак» обозначаются во французском языке одним словом, эта мера как раз и могла быть результатом того, что властям стало известно об активных попытках Бабёфа вовлечь в свою деятельность провинциалов. Хотя возможно, правительство допускало, что бабувисты каким-то образом связаны с заграницей: в таком случае власти, несмотря на то что о заговоре им было известно не первый день, довольно плохо представляли себе характер и цели Тайной директории и ее создателей. Также Мейер отметил, что арест бабувистов не произвел особого впечатления на парижан{573}. Однако упоминавшиеся отчеты правительственных агентов Бреона и Лимудена говорят совсем о другом.

В день ареста бабувистов Бреон поместил в своем донесении прогноз реакции общественного мнения на это событие: добрые граждане обрадуются и восславят Директорию, анархисты станут говорить о «контрреволюции», роялисты будут довольны, что за решеткой оказался арестовавший короля Друэ{574}. Однако последующие дни показали, что такой прогноз излишне упрощал ситуацию. Уже в отчете за 11 мая отмечалось: «Нет ничего более непостоянного, более противоречивого, чем мнение об обнаруженном и раскрытом комплоте. Одни сомневаются в его реальности, но в то же время заявляют, что Бабёф на допросе сделал признания, точно указывающие на существование намерения и даже плана свержения нынешнего порядка; другой, дабы убедить, что комплота не существовало, разглагольствует о глупости, невежестве и трусости Бабёфа, который фигурирует как главное действующее лицо заговора. В одном кафе говорят, что Баррас не чужд этому заговору, в другом - что министр внутренних дел... измыслил сей заговор, дабы задавить патриотов»{575}.

Предместья молчат, отмечал агент, но от того ли, что доверяют правительству, или от того, что постоянно патрулируются вооруженными силами? Просвещенные люди ждут документальных доказательств вины бабувистов{576}.

К донесениям Бреона и Лимудена близко послание некоего военачальника, копия которого хранится в фонде 223 РГАСПИ, но, к сожалению, не содержит имен ни автора, ни адресата. Письмо начинается обращением «Гражданин министр!» Автор полагал, что заговорщики подавлены, но не уничтожены: «Моя маленькая армия провела всю прошлую ночь под открытым небом. Я организовал патрули для поддержки правительства. Рабочие предместья Антуан демонстрируют лучшие принципы и сидят тихо. Хотя в этом же предместье арест современных катилин произвел большую сенсацию»{577}.

Вернемся опять к Бреону и Лимудену. «Наконец-то люди начинают раскрывать глаза, заговор больше не сказка и не роман»{578}, - говорится в донесении Бреона от 12 мая. По мнению агента, больше всего радости в связи с арестом Бабёфа выказывают якобинцы; равнодушные просто отмечают, что правительство исполнило свой долг; мерзавцы, не имеющие смелости поднимать голос против республики, ограничиваются тем, что считают арест заговорщиков не вполне конституционным. И снова упоминание о Баррасе: «Говорят потихоньку, но так, чтобы было слышно, о том, что Баррас вызывает подозрение у своих коллег»{579}.

Спустя еще день те же агенты сообщают: «Не похоже, чтобы в реальности заговора все еще сомневались»{580}. Многочисленные патрули и слухи о том, что аресты радикалов продолжаются, заставляют парижан сидеть смирно. Слухи не напрасны: арестован Морель, распространявший газеты «Трибун народа» и «Просветитель народа»{581}.

14 мая «Монитор» опубликовал ряд документов, захваченных при аресте у Бабёфа, и Бреон докладывал, с какой жадностью их читают: сомнений в реальности заговора не остается совершенно{582}. На следующий день, по сообщению Лимудена, внимание парижан все еще приковано к этим документам: одни читатели «Монитора» испуганы перспективой анархии и резни, другие же боятся, как бы раскрытие заговора не бросило тень на них самих. Нервозности в обстановку добавляет слух о составленных заговорщиками проскрипционных списках{583}. В отчете от 16 мая снова отмечается, что неверие в заговор сменилось страхом перед анархистами и грабителями и что, по мнению рабочих, «лучше жить как жили, а этих мерзавцев отправить на эшафот»{584}. Общественное мнение склонялось в пользу казни бабувистов{585}.

В течение нескольких следующих дней страх сменился любопытством и состраданием. Если верить отчету от 17 мая, Друэ - единственного из заговорщиков, кто, кроме Бабёфа, был знаком публике, - жалеют, хотя и не уверены в его невиновности{586}. 18 и 19 мая на улице говорят о безумии обоих революционеров{587}.