Гракх Бабёф и заговор «равных»

Представляется также, что данное письмо не стоит рассматривать исключительно как проявление неуместной хитрости или попытку сделать хорошую мину при плохой игре. Ведь в нем Бабёф, по сути, сказал правду относительно своей цели, попытки реализации которой были описаны в предыдущих главах: не заговор кучки коммунистов он организовывал, а широкую коалицию демократов самого разного толка. Современный французский историк П. Серна счел это письмо предательством, увидел в нем в первую очередь признание существования заговора и обозвал Бабёфа «народным болтуном», а не трибуном{656}. В то же время Серна справедливо поставил вопрос ребром: «А что, если заговор был не Бабёфа?»{657}

Именно в этом сам Бабёф стал пытаться убедить полицию чуть позже, во время допросов. Он заявил, что не является ни главой, ни одним из авторов заговора, существование которого все-таки признает. Бабёф подчеркнул, что комната, где его арестовали, не принадлежит ему, равно как и бумаги, обнаруженные там: это место собраний своего рода комитета демократов, а изъятые документы принадлежат им всем. В заговоре Гракх, по его собственным словам, играл вторую роль: вождям комплота понадобился «направитель (directeur) общественного мнения», и он согласился им стать; детали же заговора ему якобы неизвестны{658}. Что это? С одной стороны, попытка выгородить себя, тем более нелепая, что в начале допроса Бабёф признает написанное ранее письмо Директории. С другой - довольно честное признание о том, кем Бабёф видел себя по отношению к тому, что совсем недавно считалось идеальным мерилом всего и беспристрастным, никогда не ошибающимся судьей.

* * *

Несмотря на то что руководители «равных» находилась в заключении, к ним понемногу поступали сведения об оставшихся на свободе соратниках и настроениях общественности. Новости эти были неутешительными. 14 мая жена агента связи Дидье передала ему суп, в котором плавала гильза с запиской внутри. «Ваш арест не возымел эффекта, которого ожидали», - писала женщина. То же, по словам жены Дидье, касалось афиш и прокламаций{659}. Друг Жермена в перехваченной охраной записке писал ему, что на воле все плохо: луидор стоит 20 000 ливров, народ громко жалуется, уличные сборища многочисленны, но выльется ли это во что-нибудь - неизвестно{660}. Два месяца спустя тема реакции общественного мнения на происшедшее по-прежнему фигурировала в переписке заключенных. «Действительно ли правительство всемерно старается и клевещет, чтобы очернить нас? - писал на волю Дарте. - Преуспело ли оно в этом? На чьей стороне общественное настроение? Неужели патриоты попрятались по своим подвалам?»{661}

Что касается Бабёфа, то о состоянии коммунистического движения и общественном мнении он высказался в письме к Лепелетье от 15 июля 1796 г. Руководитель «равных» счел себя преданным. «Они... изображали меня жалким и безумным мечтателем или тайным орудием врагов народа»{662}, - писал Бабёф об оставшихся на свободе соратниках, довольно точно воспроизводя то восприятие его самого и его заговора, которое нашло отражение в отчетах правительственных агентов. «А я, между тем, был достаточно деликатен, чтобы никого не назвать по имени, - продолжал он, - я только счел правильным указать на всю коалицию демократов Республики в целом, потому что, во-первых, считал полезным поразить ужасом деспотизм, и, во-вторых, потому что полагал, что для любого демократа было бы оскорблением, если не представить его участником начинания, столь для него обязательного, как восстановление Равенства»{663}. Думается, что эти слова Бабёф, независимо от его намерения, объясняют ситуацию, в которой он оказался и на которую жалуется: стремление создать максимально широкое объединение патриотов, даже претензия на обязательность участия в нем всех приверженцев левых взглядов, привели к тому, что Гракх собрал вокруг себя людей, зачастую не разделявших или даже не понимавших его взглядов. Странно было бы ожидать от этих чужих людей каких-то революционных подвигов после разоблачения заговора. Бабёф, словно священник, назвал бывших товарищей «отступниками от нашей святой доктрины»{664}. Но могли ли отступить от доктрины те, кто не разделял ее с самого начала?

«Ты выразил свои законные опасения, - писал Бабёф далее, - что, может, к несчастью, настать день, когда в глазах французского народа его лучшие друзья, его самые пламенные защитники... окажутся его врагами»{665}. Лепелетье и Бабёф теперь начали осознавать трагическое недопонимание между «равными» и широкими слоями французского общества - недопонимания, на которое ранее указывал и Гризель!