Грань

Чтобы человеку знать больше, читать надо не только признанных авторов, высоко и прочно осевших в литературе, но и простых профессий человек, может художественно описать свой труд, и это будет интересно читать, если он свой труд любит, уважает и работает творчески. Тот, кто стоит у истока, всегда видит больше того, кто стоит далёко! Я видела эпизоды творчества, артистизма в труде стеклореза, когда он, движениями жонглёра, танцующим шагом солиста балета, взял огромный лист стекла, пронёс и положил на стол и как виртуоз, скрипач смычком на скрипке, так он работал на стекле инструментом. Это был для меня спектакль, который я смотрела с восторгом и восхищением. Я работала в санатории, и мне понадобилось вечером зайти в кабинет врача, а там сидел писатель и работал. Он задал мне вопрос, что чувствует девушка в экстремальной ситуации насилия? Помочь ему я не могла, для этого должна быть спец. литература, в которой, с какой-то достоверностью, описано и это. Государство должно быть заинтересованно в разных видах литературы, чтобы писали люди разных профессий, сами о своём труде, воспевали его, и чтобы материал достойный увидел свет, тогда и заинтересованность будет выше у людей, чтобы создавать творения, чтобы люди жили, а не прозябали. Тот, кто видит впереди свет, всегда найдёт хороший ответ и сможет дать совет. Теперешняя практика, что всё нужно невероятными усилиями пробить, чтобы выйти на простор и донести свой труд людям, отпугивает, останавливает. Не каждый станет трудиться, если у него нет уверенности, что его труд будет принят и, как Сент-Экзюпери о звёздах сказал, если они зажигаются, значит, это кому-нибудь нужно. Но есть исключения и один из них, никому не известный мастер, творец новых идей, о котором я уже говорила, живущий без кухни и ванны, работающий, творящий, чтобы открыть новое. Это, правда, что многие хотят сделать вечный двигатель, в этом вопросе он тоже ведёт поиск и надеется на успех. Идея, вечный двигатель, у него не единственная. Он ищет возможность, освоить и применить в народном хозяйстве энергию движения земли. Он настолько уникален, во всём, в образе жизни, одежде, питании, речи. Кому в голову придёт горох и каши употреблять постоянно, да ещё хвалить их, плюс лук и растительное масло? Ему Бог во сне сказал: ешь семена, он трудится на будущие времена. Он трудится, хлопочет, он новое явление открыть хочет. Кто-то уже был известный, который питался молоком и хлебом, чтобы не тратить время на быт, так и наш умелец, из плеяды людей особенных, талантливых. О нём слова нигде не сказано, никому не пришло в голову его труд отметить. Это в живописи, певцы, артисты ещё могут пробиться, а сколько неизвестных, пишущих авторов замолкли, потому что их труд отвергли? Странно видеть, когда на первом месте не человек труда, блага жизни производящий, а бабочкой на огонёк летящий, потому и лик жизни злом смердящий. Творчество, как и цветы, светом и содержанием разное и, как не яркие цветы, оно может оказаться глубже содержанием и образнее. Кому-то нужны цветы искусственно созданные, яркие, кому-то полевые, скромные, но сил у природных больше, они огромные! Бесполезного нет. Материал для информации, для истории может, пригодится! Приведу пример, который ещё в процессе труда. Доктор наук, профессор, автор научных книг, сейчас набирает материал, воспоминания своей матери. Там запечатлено время и жизнь, разве это может быть неинтересно? Когда я в детстве видела ученическую тетрадь брата с рисунком на обложке и название «Школа Сибири», разве неинтересно было бы почитать сейчас, что писал в далёком времени, тринадцатилетний автор? Я помню начало, но продолжения этой книги нет. Можно было бы сравнить, как жили подростки того времени и сейчас и куда они шагнули, уж точно, не все к добру. Я помню брата взрослым, всегда пишущим, потом, на отдых, он брал балалайку в руки, и раздавались энергичные звуки музыки. Один эпизод детства: зима в Сибири, отец гасил лампу, брат продолжал читать при луне. Когда мы растём и развиваемся, то душа творит уже с детства. Я помню, как в войну, меня, трёхлетнюю девочку спросили, а где папа, жив ли он? Я что-то отвечала, мой ответ их удовлетворил, значит, моя душа тогда уже начала творить, ведь я запомнила эту картину и речь, что она, (я) как отец, держит высоко голову, а может, я подняла выше голову, чтобы увидеть отца на фронте и чтобы заглянуть в будущее? Моя душа уже писала, когда нас, мама, ставила на колени молиться, за здоровье и возвращение отца. Душа трудилась, когда я слушала, как мама говорила, что ночью был волк во дворе и поранена собака и кровь на крыльце, а ведь дети были одни и могли открыть дверь собаке, а мама была в ночной смене, на конюшне. Мне лет семь, я с братом, в голод после войны, иду за три км. искать и собирать кислицу. Большое поле и шмель огромный летает, а я боюсь его и прячусь за спину брата. Посчитала нужным, запечатлеть еще несколько эпизодов моего послевоенного детства. Весна, снега нет, но холодно, женщины за огородами из открытого погреба достают колхозную картошку. Они её перебирают, а гнилую откидывают в сторону, так я эту картошку, как я сейчас понимаю, холодную и грязную, ела. Пришла пора сажать картошку, только не могу сказать, вернулся ли с фронта отец, больше помню, что были женщины, которым предстояло тянуть плугом борозду, в которую сажали картошку. Я с соседским мальчиком тоже пристраиваюсь к верёвке, и я запомнила, как я рванула тянуть. Таким и был мой путь жизни, всё время нужно было что-то тянуть, это уже в крови, так как и мои дети похожи на меня в труде. Детство, мне нужно накопать на вечер и утро молодой картошки и я принимаю решение сходить на речку и её помыть. Это осталось в моей памяти восхитительной картиной, как корзинка, плетённая из лозы, погружается в воду и в брызгах шипящей и летящей пены появляется, розовая и блестящая молодая картошка. Такой красивой и яркой, я больше не видела никогда. Мне лет шесть, утром рано я иду в гости к тёте, её сын возвращается с огорода, радостный, сияющий, по колено намокший в росе. Я у них же сижу на лавке в другой день и двоюродный брат, взрослый, играет на балалайке, а я сижу и плачу, потому что конь, Баландай, перестал жить, наверно, мама сказала мне. У нас был большой дом, так мне нужно было, в разных местах, по углам за щели в брёвнах, цепляясь, забираться на дом под крышу. Нам нужно было зимой прыгать с амбара в снег, а летом прыгать с хлева, немножко по балке спустившись вниз, так один раз я хорошо ободрала бок. Большая моя любовь, черёмуха под окном, рябина, а к ели я была равнодушна, так как она была колючая. Главным был мой друг, кедр, который посадил мой отец, приехавший с родителями шестилетним в Сибирь, переселенец из Белоруссии в 1912 году. На верхушке была развилка, где спокойно, без опасения можно было сидеть, разглядывая окрестности и сам кедр, он был мягкий и пушистый, как котёнок. Я запомнила густой шум ветра, и ветки мохнатые качались, как зелёная волна, моя душа всегда была любви полна. Тропинка на речку проходила через небольшую балку, а по обе стороны тропинки, на пригорке росли огромные, развесистые белые берёзы, в пределах нашего огорода. Рядом с тропинкой летом, покачивали белыми венчиками ромашки. Вот такую жизнь мы видели и ценили, потому что мы её беспредельно любили. Я взрослая приехала в гости, уже началось разрушение деревни. Двоюродный брат с женой были у нас в гостях, наверно, они приняли угощение, а потом мы пошли на речку кататься на плоту. Речка запружена и то не глубокая, по какой причине, я не помню, но жена брата оказалась в воде и когда она встала, то была зелёная в тине. Всем было весело, плот был неустойчивый, еле держался на воде и плохо двигался, но я на нём удержалась. Мы росли, не понимая, что у нас чего-то нет, и нам не было плохо. Мы не страдали, я не помню родителей в унынии, мы жили радуясь. Я в семье шестая и родители в свои сорок лет, пели для себя, я помню отца военную песню и мамы про Бога, печальную, как он ходил по свету людскую правду узнавать. Она и тогда была разной, но одна женщина Богу, в образе старика, дала воды напиться, а детки в воде на жёлтом песочке играли и пожаловались Богу, что их мать сгубила, на свет не пустила. Я уловила тогда её грустноё содержание. Своё детство и юность я не променяла бы на другое. Оно было радостное, травяное, грибное, хвойное, как солнце оранжевое, малиново-земляничное. Я иду в школу зимой одна, три км. и за полкилометра, когда вдали должна показаться деревня, на опушке леса, впереди меня, рядом с дорогой, я увидела выбежавшую собаку. Только спустя жизнь, я поняла, что это был волк. Мы жили без страха, летом спокойно ходили в лес, потому что нас никто не настраивал бояться, я и не поняла тогда, что это волк. Мы были привычны к холоду, весной увидишь близко от дома проталинку, то к ней бежишь босой по снегу. Ранней весной нас мучили цыпки, растрескавшиеся голени от воды, холода и ветра. Теперь уже и не знают, что это такое, потому что босой никто не бегает. Дома мы старались не сидеть и всё просились, чтобы нас пустили в деревню. Почему так говорили, неясно, может, прежде люди жили в Белоруссии больше на хуторах? А в Сибири наш дом стоял в середине деревни, что я потом оценила, как преимущество и достоинство и что у меня была большая родня, среди которых, были и работники просвещения. Я благодарна двоюродному брату, учителю, к которым я любила приходить в гости, потому что у них можно было переночевать, а утром без трёх километров оказаться в школе. От него я услышала, что в зелёной картошке есть яд соланин, а когда по радио звучала музыка, то он назвал мне, что это полонез Огинского, это было началом моей осознанной любви к музыке. За этот ночлег надо было помыть пол, не покрытый краской или принести воды. Наша речка была обычная, в низине среди кустов тянулось её ложе, вода тёмная и никакое дно не видно. А вот у тёти, когда пойдёшь на речку, то она была шире, к ней надо было спускаться, и в прозрачной воде стелились зелёные водоросли. В деревне люди были спокойные, слова плохие ни дома, ни в школе, дети не произносили, и юность была без плохих слов. Непонятно, как могли и зачем, так распространиться плохие выражения теперь? Мы наоборот, ученики, старались говорить литературно и не употреблять обычные бытовые, искалеченные слова. Читали мы, как Горький, много. Я в начальной школе учусь и жду прихода брата из семилетней школы. Разобрать его верёвочную связку учебников и найти там художественную книгу, было для меня радостью и праздником. Из бани зимой шли через весь огород, еле, еле что-нибудь, накинув, в пимах на босую ногу, а потом ели картошку с квашеной капустой, которая была со льдом. Нас растили без крика и нравоучений длинных, потому что родителям некогда это было делать. Детей уважали и любили, с ними считались. Я помню, как мне мать сказала дружелюбно, что так говорить матери, иди ты, нельзя и пока дети были поменьше, то долго приходилось маме посылать нас, на какое-то дело и у родителей хватало терпения и спокойствия. Мои дети росли уже в более неспокойной среде. Сибирский город, декабрь, я и двоюродная сестра уезжаем на юг, метёт позёмка, нас проводили, и мы их отпустили греться, а сами стали у окна вагона. Поезд тронулся и вдруг я вижу, как открывается дверь вокзала и выскакивает мой брат и бежит за поездом. Хлынули мои слёзы, я расставалась с родными, которые меня любили, и ехала навстречу жизни, где я не увижу любви будущего мужа. На вокзале были: сестра, ещё брат, их близкие, подруга, но я видела, как бежал брат за поездом, за спину которого я в детстве пряталась, и который с детства писал стихи. Книгу он написал, воспоминания его старшего друга, который воевал на фронте и под его именем. Моя жизнь в окружении любящих родных и отношение ко мне мужа и его родных, сильно отличалась. Я страдала и не понимала, почему я так тоскую о Родине, теперь знаю, мне не хватало любви, обычной, человеческой. Всё вместе сложенное и помноженное многократно, заставили меня писать. Жизнь наших родителей, в нас, серебряными струями ручья журчит, имя Фёдор и Фаина, для меня, музыкой небесных сфер звучит.