Грань

А ведь боится его Пережогин, боится того упорства, с каким держится Степан, потому что упорство это рушит привычную устойчивость, с какой он свободно и размашисто шагал по жизни.

– Ты пойми, – продолжал Пережогин. – Я самого себя через колено ломаю. Вот сейчас уже не я с тобой говорю, другой кто-то… Шатаешь ты меня, прежнего. Мне крови не надо. Откажись, и я тебя никаким боком доставать не буду. Соглашайся, Берестов, иначе я с собой не справлюсь, тогда… уж тогда не обессудь, тогда тебе здесь не жить, сразу собирай шмотки.

На две половины раздирало всегда уверенного Пережогина, явно виделось, как раздирает его. И причиной этого раздирания был Степан. Такого не прощают. Если он сейчас откажется, Пережогин устроит такую заваруху, какой представить нельзя.

– Зря время тратишь.

Пережогин, услышав это, вскинул голову, оскалился и пальцем показал на дверцу.

– Пшел вон! Сам себе приговор подписал. Пшел отсюда!

Степан неторопливо, стараясь не суетиться, вылез из кабины, сдержался и даже не хлопнул дверцей, осторожно и неслышно прикрыл ее за собой. «Уазик» бешено взревел и рванул вдоль по улице к конторе.

Сполохи

1

Вкруг осинушки горькой
Красота моя петлей обвилася.
Мне житье-то будет горькое,
Мне замужье, красной девице,
Нехорошее, печальное…

Взметывался девичий голос, уходил дрожащей ниткой под самое небо, звенел и подсекался там на излете, задевая звезды, обрывался вниз хриплым шепотом и катился по теплой земле на все четыре стороны, не находя приюта и утешения. Горе горькое кричало криком и било дрожью молодое тело, распластанное на теплой траве. Рыдала Настя, оплакивая свою судьбу, подрезанную на корню, как зеленый стебелек железной литовкой. Просватали ее, самую баскую девку в Малинной, за Витьку Бородулина. Да не то слово – просватали. Выменяли, как телушку годовалую, за мешок муки. Вчера, в потемках, притащил этот мешок Витька к ним в избу, бухнул у порога и подступил к матери приступом:

– Отдай Настю за меня!

Мать обомлела, не может слова сказать, то на дочь глянет, то на красные пятна Витькины, а потом подняла глаза повыше, увидела ребятишек, свесивших головенки с печки, вспомнила, видно, что в кладовке – шаром покати, и сгорбилась, уронила руки, не в силах сказать страшное слово согласия. Настя замерла, прижалась крутым плечом к косяку – была, горела до последней минуты надежда! – да не то нынче время, чтобы надеждам сбываться. Подняла мать сухие глаза, постарела еще сильнее, обмахнула себя крестным знамением и дала согласие. Витька о свадьбе заговорил, забегал молодым петушком по тесной избенке, а сам глазами липкими уже всю Настю успел ощупать. Настя прижималась к косяку плечом, ни живая ни мертвая, и лишь одно чуяла – мажут ее грязью по всему телу от макушки до пяток. Чуяла, да деться никуда не могла. Откажи она сейчас, зауроси – пропадут ребятишки, как пить дать, пропадут: у младшенькой сестренки живот с голодухи стал пухнуть. Вон как они все на мешок с мукой уставились, ничего больше не видят и не слышат. Настя вздохнула, оторвалась от косяка, как от последней своей защиты, и пошла, мелко переставляя онемевшие ноги, провожать новоявленного жениха. Витька не утерпел, в тот же вечер затащил ее в сарайку, хряпнул через колено на землю и засопел, захлебываясь, прямо ей в лицо. А Настя лежала с закрытыми глазами, перемогала дурную боль, и все казалось ей, что не она это, а совсем другая девка, чужая и ей, Насте, незнакомая.

Свадьбу на воскресенье назначили, а сегодня суббота, последний вольный день. Настя ушла за Цыганское болото, в черемуху, рыдала там и билась головой, катаясь по земле. Утешать ее было некому. Матери и так тяжело, малые ничего не понимают, рады-радешеньки, что в избе хлеб появился, Елены, лучшей подружки, и той нет – угнали ее на дальний сплав.

Дурнопьяном полыхала цветущая черемуха, земля, расцарапанная Настиными ногтями, запашисто отдавала весной и любовью, тяжелым гулом просекали темноту майские жуки, и небо над головой стояло высоким и светлым.

А во второй своей половине ночь задышала холодом, морозные волны покатили в низины, набухли там и стали подниматься вверх. Съеживалась цветущая черемуха, никла, опахнутая изморозью трава, и по небу, враз потемневшему, полетели вперегонки сизые тучи, столпились над Малинной, распахнули набрякшие животы, и густой майский снег полетел на землю. Белым-бело было утром в день Настиной свадьбы.

2

Черемуха в тот год, примороженная поздним снегом, не уродила.