Грань

Дорога, расхлестанная колесами и гусеницами, напоенная влагой талого снега и булькающая, как жидкая каша, круто ныряла к реке, выгнув на середине спуска свой грязный горб. По дороге ползла, надсадно подвывая, машина, ее фары выстреливали через мутные стекла желтым светом. Свет высекал из потемок человека, который шел впереди по обочине, брезентовый плащ с разлетающимися полами и черную шапку, глубоко надвинутую на голову. Машина сигналила, однако человек не оглядывался. Тогда сильнее ревел мотор, сухо щелкала скорость, но грязь была цепкой, и они спускались вниз – человек и машина, держа между собой прежнее расстояние, подвигаясь все ближе к незатоптанной полоске берега.

Ночь клонила на вторую половину. Чешуя слоистых облаков плотно залепила небо. Сквозь белесую занавесь, не прорываясь до земли, маячила луна. Тяжело колебался ощутимо влажный воздух. В этом воздухе, как в поту, совершалась под высоким небом привычная на вечном годовом круге работа. Еще вечером взломало на реке лед, и теперь властвовал над округой тугой гул. «Ш-ш-ш-р-р…» – волнами накатывало от реки и расходилось, пробивая глушащую влагу, дальше и дальше – на многие километры хватало начального порыва. Льдины схлестывались, крошили ноздреватые бока и грузно, через силу, сплывали вниз по течению. Вода, одичалая от свободы, выкидывалась из берегов, рвалась на сушу, словно хотела перемахнуть высокий яр и кинуться вслед ледоходному гулу. Весеннее буйство правило землей и водой.

Машина прижалась к обочине, нащупала мель в грязи и прибавила ходу. Поравнялась с человеком в плаще, круто дернулась вправо, взлетела на бровку и, перегородив обочину, замерла. Кашлянул и заглох мотор. Хлопнула дверца, и на землю тяжело спрыгнул водитель.

Облака неожиданно раздернулись, и в проран вынырнула луна. На машине заблестело тонкое жало антенны, указывающей в небо. Еще не обретя равновесия, антенна покачивалась, и по ней ползали отблески. Человек в плаще и водитель, сойдясь почти вплотную, лицом к лицу, крепко подпирали сапогами землю. Стояли так, словно готовились к драке. Для нее не хватало лишь последней и малой искры. Пережогин, выскочив из машины, стоял перед Степаном Берестовым, перед человеком, который мешал ему жить. И будет мешать, понимал Пережогин, всю оставшуюся жизнь, если он не доломает упорного и непонятного ему мужика. Придвинулся еще ближе, увидел старый набрякший шрам на лице Степана и хрипло, стараясь унять прыгающий голос, предложил:

– Слушай, Берестов… У меня ружье в машине. Возьми. Возьми и грохни меня. Убегать не буду. Помнишь, грозился? Вот и будет развязка нашему клубочку. А?

И бросил руки на шершавый брезент плаща, ухватил Степана за плечи, пытаясь рывком подвинуть его к машине. Но под ладонями взбухла такая яростная ответная сила, что он оставил свою затею и отступил на шаг. С днища машины стекала грязь и глухо шлепалась. Катился гул ледохода. Качался тяжелый и влажный воздух. Вечное обновление совершалось на земле, обещая скорую летнюю благодать. А эти двое, захлестнутые враждой, ничего, казалось, не замечали и не слышали.

– Берестов, мы же с тобой одного корня. Мы с тобой работяги северные. Ты же не мужик замшелый, жизнь посмотрел, руками пощупал. Что с тобой случилось? Из-за пары с…х лосей шум поднял! Да ты ли это?

– Я. Только другой. У меня нынче глаза другие.

– Да какие, к черту, глаза, если ты ни рожна не видишь! Ты… Ты хоть понимаешь, с кем связался?! Я – Пережогин! Пе-ре-жо-гин! Я обкомовским кадрам головы отворачивал. За месяц! На коленях ползали, прощенья просили. А ты? Ты – кто?! Ты против кого пошел? У кого на дороге встал? У меня власть! Вот над всем этим! – он махнул рукой, словно очерчивая пространство, какое было вокруг. – Власть! Я любого здесь в порошок сотру.

Широкая, черная борода Пережогина вздрагивала, в ее разъеме взблескивали крепкие, словно отлитые зубы, от осадистой фигуры веяло силой и мощью, но в голосе, твердом и напористом, слышалось отчаянное непонимание. Не понимал Пережогин – хоть убей! – не мог понять человека, стоящего перед ним.

Зато Степан его хорошо понимал. Попроси он сейчас прощения, покайся, скажи, что сдуру наломал дров, затмение нашло, когда попытался остановить Пережогина, и все сразу встанет на свои места. С одной лишь малой разницей – он подчинится Пережогину, как только откроет рот, чтобы попросить прощения. Навсегда останется в его власти. Степан этого не хотел. Что угодно – только не это. Он и впрямь стал другим человеком, чего не замечал Пережогин или не захотел замечать.

– Я же тебя задавил! Полностью задавил! На что ты надеешься?! А?! Вообще, чего ты хочешь?!

– Хочу, чтобы орал вот так. Чтобы знал – нет у тебя полной власти и не будет. Ты еще вот за эту землю ответишь. С тебя еще спросится за нее!

– Да что твоя земля! Она что, перевернулась? Вот, стоит! Ни черта ей не сделается!