Грань

Земля, недавно освободившись от снега, влажно поблескивала под луной, принимала на себя обновление и надеялась залечить, затянуть травой свои шрамы, которые рассекали ее, еще недавно нетронутую, вдоль и поперек. Извиваясь, ползли в глубь тайги разбитые дороги. Скатывалась и ныряла под воду стальная труба газопровода. По обе стороны от нее, вправо и влево, были распластаны просеки, зияли воронки, валялся вырубленный и просто вывороченный из земли лес. Деревья безмолвно задирали вверх скрюченные корни. И всюду было навалено и набросано железо: катушки с тросами, бочки из-под горючего, балки, трубы, прицепы – казалось, весь этот развал, облитый неверным светом, видится в дурном сне. Но он был наяву. Как наяву шумела не порушенная еще река.

На все это Пережогин смотрел прямо. Он знал – иначе не может быть. Везде, где он работал, было так. С него требовали, на него давили – давай, давай! – без конца, жил, как под прессом. И чтобы пресс этот не раздавил его, Пережогину вручили власть над землей, которую он топтал своими сапогами. И он властвовал. Над землей, над людьми. Пресс он мог терпеть только тот, который сверху. Если же пытались давить снизу или сбоку – рушил. Сбивал с ног, как сбил с ног Степана. Сбить-то сбил, но чувствовал себя побежденным – не мог доломать до конца упрямый и крепкий стержень. Вот он, Берестов, стоит, уверенно расставив ноги, и даже следа растерянности или страха не мелькнет на лице.

– Ну зачем тебе это? Объясни, втолкуй! Неужели я в жизни меньше твоего понимаю?!

Берестов, которого он раньше понимал и видел насквозь – нагляделся на северный народ за пятнадцать лет! – изменился, стал исповедовать какую-то иную веру, и Пережогин тщетно пытался ее постигнуть, искал скрытый смысл, выгоду и – не находил. Так что же все-таки случилось? Неужели его, пережогинская, вера слаба, что не может победить другую? Не может быть! Схватил Степана за плечо:

– Объясни! Как тебе в башку упало со мной бороться? Думал победить?! Скажи! Я пойму!

Степан сбросил с плеча пережогинскую руку.

– Не поймешь. Ты же слепой, как свинья у корыта – лишь бы хлебово было. А я у корыта стоять не хочу. Наелся!

– А-а-а! – заревел Пережогин. – Это я-то свинья! Да я жил, как тебе и не снилось! Это ты из навоза не вылез, ты там хрюкаешь!

– Чего тогда за мной бегаешь, если правый? Ждёшь, когда в ноги упаду? Не упаду. Пусти.

Степан отодвинул Пережогина в сторону, обогнул машину и стал спускаться к реке. В последние ночи, маясь бессонницей, он часто приходил сюда, подолгу сидел на поваленной карче и заново обдумывал свою жизнь, оставляя в прошлом, в прожитом, без малого два года, которые так резко его переменили.

За спиной рванул выстрел. Степан сбился с шага и обернулся. Разрывая гул ледохода, снова грохнуло. Пережогин подпрыгивал, топтал сапогами землю и выдергивал из ружейного ствола пустые гильзы.

– А-а-а! – хрипло орал он и всаживал в небо дуплетом один заряд за другим. Расстреляв все патроны, бросил ружье в машину и уехал. Эхо выстрелов сразу стерлось, а вот хриплый, задавленный крик долго еще блукал по берегу, не находя приюта.

Глава девятая

1

И вот Степан снова приехал в Шариху. Как в добрые времена, Никифор Петрович сам, отстранив баб, негодных для столь важного дела, топил для дорогого гостя баню. С утра натаскал воды, раскочегарил печку и снял с подызбицы два больших березовых веника. Лиза и Анна Романовна затеяли пельмени, отправили Степана в магазин за лавровым листом. Васька носился по избе, путаясь у всех под ногами, но сегодня на него даже не шикали – праздник. Шумный, с бестолковой суетой и от этого еще более радостный. Хоть и ненадолго, лишь до отъезда, но снова все собрались вместе. Когда еще такое доведется.

Но жизнь, которая ходит по своим неисповедимым дорогам, и новый поворот которой никогда не предугадаешь, распорядилась по-своему и одним махом зачеркнула праздник.

Степан вернулся из магазина и запнулся у порога: старики были не в себе, сидели по разным углам, пришибленные и растерянные, Лиза, нахмурясь, в одиночку лепила пельмени.

– Не может такого быть! – вскинулся Никифор Петрович и с силой ударил обеими ладонями по столу. – Не может быть!

– Да в чем дело? – спросил Степан.

Анна Романовна от стука и крика вздрогнула, заплакала тихо и безутешно. Выскочив из-за стола, Никифор Петрович забегал по кухне, сильнее обычного припадая на хромую ногу, и продолжал кричать, размахивая руками:

– В чем дело?! В чем дело?! Да в гадстве нашем все дело! Нет, не верю! Не верю, хоть убей меня! Степан, одевайся, посмотрим, сходим! Да не в пальто! В рабочее одевайся! И лопаты, две лопаты возьми! Лыжи еще!

Степан, видя, что старик не в себе, ни о чем не расспрашивая, не переча, натянул охотничью куртку из шинельного сукна, сунул ноги в растоптанные, удобные валенки и первым вышел на крыльцо.