Гранат и Омела (СИ)

Клянешься ли ты перед ликом Князя мира сего посвятить себя догмам нашего Храма? Клянешься ли подняться над мерзким грехом своей природы, прожить жизнь в служении Храму, отказаться от благ мирских и чтить справедливость? Клянешься ли перед святой омелой подчиняться наставнику, внимать его приказам и следовать за его мудростью? Клянешься ли вести жизнь праведную и следовать обету безбрачия?

Дамиан с жаром отвечал «клянусь» на каждый вопрос с чистой совестью. Пока Симеон шепотом не задал ему последний вопрос, не входящий в клятву храмовника: «Клянешься ли ты, сын мой, всегда слушать сомнения сердца своего?»

Вопрос настолько обескуражил Дамиана, что он по привычке ответил «клянусь», но с тех пор не раз размышлял, в чем же, собственно, поклялся. Пока не наступил этот момент.

Дамиан видел, как Хельмут подбирает топор, любовно гладит заточенные лезвия. Чувствовал, как его резко хватают за волосы, как зажимают в тиски челюсти, как пригвождают к стулу плечи, как освобождают руку и прижимают к подлокотнику со всей силы. Дамиан дергался, не в силах справиться с собственным ужасом. Ярость загорелась вновь, даже ярче, чем прежде, но он понимал, что это конец. Время для него как будто остановилось, заключив Дамиана в крошечном кусочке настоящего.

Хельмут уже однажды угрожал ему ножом у горла, уточняя раз за разом видел ли Дамиан, как его мать вёльвствует.

Нет.

Неправильный ответ, мелкий паскудник. Когда тебя спросят, ты должен ответить «да». Ты меня понял?

Да.

Он привел его к камере матери и задал этот вопрос в присутствии короля. Дамиан со слезами на глазах ответил, как приказал Хельмут. Если бы мать тогда что-то сказала, он бы оспорил собственный ответ, но ее молчание было презрительным и непререкаемым. Король похлопал Дамиана по плечу, поблагодарил за храбрость и стремительно покинул тюрьму.

И уже в другое время он кричал, исходя кислой вонью хвори:

Это ты! Ты виноват, щенок! Лучше бы у тебя отсохли руки!

Бесчисленное множество деталей, на которые Дамиан не обращал внимания в течение своей жизни, вдруг выстроились, точно гвардейцы на смотре, и он понял, что все неправильно. Вместо справедливости в Храме его окружала ложь, а он верил в нее и слишком долго хоронил в себе сомнения, точно гнойный нарыв. А теперь, когда он прорвался, было уже слишком поздно.

Ему вспомнилась плачущая девочка в клетке, у которой он отобрал шанс на жизнь. Вспомнил девушку с кровавыми ранами на ногах, тяжесть меча, которым он проткнул лицо своего инквизитора, и скрежет лезвия о кость. И вдруг понял, почему шрамы на ногах Авалон казались ему такими знакомыми. Это была она. Рок свел их намного раньше — тогда он еще не успел слепо довериться лицемерию окружавших его людей.

Клянешься ли ты, сын мой, всегда слушать сомнения сердца своего?

Он так боялся, что его веру сломает желание, пока не осознал, что он уже давно сломан. Трудные годы содрали с него всю мякоть, обнажив кости той скверны, что была внутри него с самого рождения. И то была скверна не его рождения, а готовность поглощать ложь, свято веруя в то, что она является праведной истиной. Только Симеон оставался оплотом справедливости и чести. А его собирались подставить и обвинить в том, в чем были виновны все вокруг, только не он.

Отдельные воспоминания его жизни напоминали бусины, а разочаровывающее прозрение было нитью, пронизывающей их все.

— На что ты готов ради веры, мой мальчик?

Падре тогда, как показалось Дамиану, смотрел на него с выражением благоговения, сквозь которое прорвалось плохо скрываемое нетерпение.

— Дамиан, сын мой, в чем дело?

Он думал, что Симеон спрашивает его, почему он медлит. И только сейчас, годы спустя, Дамиан понял, что наставник ожидал от него сомнений. Таких же, какие он испытал с Авалон. Слепая вера была его ослепляющим солнцем, а она стала его затмением.