Гранд-отель «Европа»

Об этом мы говорили не впервые, и тема казалась безопасной, потому что давала Клио возможность выместить злость на своей оборвавшейся академической карьере и догматичности итальянских институций, обида на которые все еще жгла ее. Но мой стратегический расчет оказался болезненно неверным. Клио сказала, что с удивлением слышит столь адекватный анализ из моих уст, хотя я явно еще не понял, что сам нахожусь в плену у собственного прошлого. А не поговорить ли нам об этом: о моих бывших? И все закрутилось заново. Нет, отрицать, что у меня есть прошлое, или изменить его я не могу, даже при всем желании, но могу заверить ее, что мое прошлое не играет никакой роли в настоящем. Это пустые слова, сказала она, и настоящее, как я только что столь красноречиво доказал, всегда пропитано прошлым. Вот так-то.

Затем она спросила, что я, собственно, об этом думаю. Я вопросительно посмотрел на нее. Думаю о чем? «О нас», — ответила она. Она хотела бы наконец услышать, что я думаю о наших отношениях.

Я понял, что она вытолкнула меня на минное поле с завязанными глазами. Даже отбросив в сторону мое истинное мнение, угадать, какой ответ она желает услышать, было крайне сложно. Если я — пожалуй, правдиво — отвечу, что еще никогда не чувствовал такой близости с женщиной и не представляю, чего еще пожелать, то рискую услышать упреки в недальновидности и лености, потому что не желаю взять на себя труд поразмыслить над тем, что можно бы улучшить. Если же я — пожалуй, тоже правдиво — замечу, что бывают минуты, например прямо сейчас, когда я заранее радуюсь, что нам предстоит общий рост, для которого, как я горячо надеюсь, наконец пришло время, она небезосновательно может воспринять это как критику в свой адрес. К тому же оба ответа дадут ей повод упрекнуть меня в том, что я думаю исключительно о себе. В эгоизме она обвиняла меня столько раз, что я и сам начал верить в этот свой гипотетический недостаток.

— Мне еще столькому предстоит научиться, — ответил я.

Она взглянула на меня своими печальными темными глазами, которые сияли, как доказательство существования Бога. Этому взгляду не могли противостоять ни аргументы, ни логика. В такую женщину можно только верить, и именно эту веру я желал принять как свою религию и судьбу. Она взяла мою лежавшую на столе руку в свои узкие ладони и вздохнула.

— Мне тоже, — сказала она.

Для полноты изложения добавлю, что та ночь прошла спокойно. Мифологию пришлось отложить на завтра. Но и за это спокойствие я, как это часто случалось, был искренне благодарен.

5

— Мы еще не закончили, — сказала наутро Клио.

В этом я не сомневался.

— Есть еще Херст.

Я спросил, о чем она.

— Биеннале — или то, что должно за нее сойти, — мы уже видели, но есть еще большая выставка Дэмьена Херста. Она тоже скоро закроется.

— Это часть биеннале?

— Нет, отдельная экспозиция.

— Которая проходит в то же самое время?

— Неслучайно, конечно.

— Нечто вроде обзорной выставки?

— Нет, самые последние работы.

— Тогда сходим сегодня, — предложил я. — И покончим с этим.

Искусство не может быть осторожным. Все, что делает ежедневное общение с другими цивилизованными людьми сносным: обходительность, сдержанность, честность, — нежелательно в отношениях между произведением искусства и публикой. Все хорошее искусство радикально, ибо в нем нет места компромиссу. Поэтому хорошее произведение искусства может быть невыносимым. Даже классическое искусство давно ушедшей доромантической эпохи, которое мы ассоциируем с гармонией, золотой серединой и эмоциональной выдержанностью, никогда не стремилось к посредственности. Его целью было только возвышенное, и ничто иное. Ни один художник, заслуживающий этого имени, не сдерживал себя. Наоборот, он изо всех сил искал средства, позволявшие воплотить в жизнь свой художественный идеал.

О выставке Дэмьена Херста «Сокровища затонувшего корабля “Невероятный”» можно было сказать все что угодно, но только не то, что она осторожна, умеренна или сдержанна. Все в ней было экстремально. Для начала — масштаб. Выставка состояла из сотен экспонатов и полностью занимала сразу два музея: Палаццо Грасси и Пунта-делла-Догана. На то, чтобы посмотреть все, нам потребовался целый день. К тому же значительная часть скульптур — а их насчитывались сотни — была огромных размеров.

Реализм был провокационен, выбор материала — бескопромиссен. Херст выбрал для скульптур все самое дорогое и прочное: бронзу, золото, серебро, нефрит и каррарский мрамор. Хотя художник держит свои методы работы в тайне, известно, что над этой выставкой он с сотней помощников трудился десять лет, а стоимость ушедших на скульптуры материалов и человеко-часов составила не менее ста миллионов евро.