Грани сна

Идей, которые Николаев сумел провести в жизнь, было несравненно меньше тех, которые были загублены из-за косности окружающих.

– Летом, отче! – радостно кричал он. – Летом у Сампсониевского собора снесли к чёрту памятник царю-кровопийце Петру Первому! Я, я указал им, что у них не только церковь, но и царь там стоит. И снесли, а когда сносили, сам председатель Выборгского райсовета сказал, что делает это по пожеланию и предложению товарища Николаева!

И тут же из него, как пена из огнетушителя, полезла ненависть:

– А письмо, что необходимо установить во дворе нашего дома бюст Карла Маркса, я отправил в ЖАКТ[86] ещё весной. И лично туда ходил. А они отказывают! Контра! По моему плану, памятники и бюсты вождям должны быть во всех дворах города. Шахматным порядком. По чётной стороне улицы, в одном дворе бюст Карла Маркса, во втором – памятник Фридриху Энгельсу. В третьем – товарищ Ленин, в четвёртом – Желябов. В пятом – Марат, в шестом – Плеханов. А по нечётной стороне – наоборот: памятник Марксу, и бюст Энгельса, и так далее.

ЖАКТ денег на Маркса не дал, и Николаев самовольно начал сбор средств у жителей своего дома. Пока деньги сдал только один житель, то есть он сам.

Ещё до появления о. Мелехция он впал в состояние, при котором его персона превратилась в линию раздела между хорошим и плохим, добрым и злым, дозволенным и запрещённым. То, что делал в жизни, или чего хотел он, было хорошим, добрым и дозволенным. Всё остальное таковым не было. Например, то, что он требовал путёвку в партийную здравницу на море, было хорошо, и выдать её ему – было бы со стороны органов здравоохранения правильным. А то, что ему пытались всучить путёвку в какой-то жалкий санаторий для простых рабочих, было отвратительным деянием. Причём партия, которую он почитал выше бога, была партией пролетариата, да и сам он когда-то работал подручным слесаря на заводе «Красный Арсенал».

– Я сражался за партию! За социализм! А они мне путёвку на лечение не дают.

Брата его жены, счётного работника 8-го отделения милиции Ленинграда, в апреле 1934 года за растрату отправили отбывать срок наказания в исправительно-трудовом лагере в Дальневосточный край. Он там клал шпалы на строительстве ВСЖП[87]. Николаев свояка не любил, но он часами надоедал своему новоявленному «отче» сетованиями на ужасную несправедливость, ведь наказали брата ЕГО жены.

В то же время, отношения с женой у Николаева были, с точки зрения нормального человека, странные. С одной стороны, она принадлежала к сфере его интересов, а в этой сфере всё – заведомо хорошее и правильное. С другой стороны, происходящее с ней и вокруг неё, не совпадавшее с его ожиданиями, попадало в разряд недопустимого и ужасного. В результате, находясь в пределах своего особого мифологического мира, Николаев вёл себя, будто они нормальная пара, а она с ним вообще не общалась.

Мильда всю себя вкладывала в воспитание детей. Днём ими занималась её мать, а она, едва придя с работы, сразу кидалась к ним, выспрашивала мать, как они себя чувствовали (старшенький постоянно болел), что ели, как играли и т. д. И тут же к ним вбегал Леонид и начинал приставать к жене с теми же вопросами: как она себя чувствует, что ела, и чем занималась, даже не обращая внимания на то, что она ему не отвечает. Нельзя же было считать ответом фразы, которые она изредка кидала в пространство:

Šis idiots man ir briesmīgi apnicis.[88]

Латышского языка он не знал, но некоторые слова опознавал и кричал ей, что она зря обзывает его идиотом. У неё ещё будет случай убедиться в этом, и она приползёт, обязательно приползёт к нему на коленях, моля о прощении. И увидит, насколько он великодушен!

В её холодности к себе он считал виновной не её, и уж конечно не себя, а секретаря Ленинградского обкома партии товарища Кирова. Здесь психологическая проблема была зеркальной: Киров как «свой», партиец, попадал в обойму хороших, правильных – но он отказывался принять и выслушать Николаева, не желал вникать в его проблемы, не давал ему работу, не оценивал достойно его заслуги в борьбе за дело партии – и автоматически попадал в обойму «плохих». В первый же день пребывания о. Мелехция в квартире Николаева тот сам произнёс имя того, кого он готов убить: Киров.

Едва ли не со слезами на глазах Николаев рассказывал о. Мелехцию, сколь трудна жизнь партийного вождя Кирова. Он должен служить партии! – а зачастую вынужден трепать себе нервы ради мелочей, которые только зря отвлекают его от борьбы за социализм. Его жена тяжело больна, не передвигается, и ей хуже и хуже. Понятно, что без нормальной для мужчины жизни вождь не может с полной отдачей заниматься делами обкома. Он, Николаев, в этой ситуации поступил как настоящий товарищ, доверив ему свою жену ради дела партии. Ему не нужны за это награды! Но уважать его, считаться с ним, разве не прямая обязанность Кирова?