Грани веков (СИ)

Окинув взглядом оставшиеся запасы, Коган, скрепя сердце, поставил последний флакон с раствором, добавив туда ампулу с преднизолоном.

Появился один из дворцовых священников, кажется — монах. Перекрестившись на иконы, он занял место у изголовья, и, откашлявшись, начал читать молитвы.

— Борис! — в дверях стояла царица, поддерживаемая под руку Федором.

Коган встретился взглядом с царевичем и едва заметно покачал головой.

Царица, тяжело опираясь на руку сына, подошла к ложу царя.

— Борис, — повторила она и покачнулась. Рынды, сопровождавшие их, кинулись к ней, но она остановила их властным жестом и опустилась на колени перед лежащим на постели мужем.

— Уходишь, оставляешь меня, — проговорила она, и в голосе прозвенели надрывные нотки. — Ты же обещал… На кого покидаешь нас? Ты нужен Федору! Ты нужен земле русской!

— Мама… — Федор коснулся ее плеча, но царица не слышала его.

— Враги повсюду, словно звери лютые, — причитала она, — аки львы рыкающие, ищут, как чад твоих поглотить! Не смей! Не смей оставлять нас, слышишь?!

И случилось то, отчего Коган едва не ахнул — веки царя дрогнули, Борис открыл глаза.

— Борис! — царица упала на его грудь, заливаясь слезами. — Отец! — дрожащим голосом пролепетал Федор.

— Марья… Федор… — едва слышно выдохнул Годунов. Рука, безвольно лежавшая на кровати, шевельнулась. Федор стиснул ее в своих ладонях.

— Слушайте… Симеона… — прошептал он.

Взор его скользнул вверх, встретился с Коганом, и по лицу царя промелькнула слабая улыбка.

— И ты здесь, старый друг, — прошептал он так тихо, что Коган, скорее, угадал слова по движениям губ. — Отче честный… Молись за мя… В руце Твои, Господи…

Когану показалось, что в глазах Годунова вспыхнул свет, хотя, возможно, это был лишь отблеск солнца; секундой спустя, он погас, голова царя, дрогнув, склонилась набок, и, на мгновение, в комнате воцарилась тишина.

— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно… — нарушил ее священник.

Монахини тихо подпевали ему, пока царица заходилась в рыданиях, а бледный и перепуганный Федор пытался ее успокоить.

Телохранители замерли каменными изваяниями по обе стороны от дверей, и Коган чувствовал себя здесь совершенно лишним в этот момент.

Вместе с тем, он с некоторым удивлением осознал, что переживает уход царя, как личную утрату — словно и в самом деле, Борис был его старым другом.

— Блажени непорочнии в путь… — на два голоса выводили монахини, и Коган поймал себя на том, что про себя подпевает им, хотя никогда не слышал раньше этот псалом.

— Мама! — воскликнул царевич и беспомощно оглянулся на Когана.

Царица, тонко подвывая, запустила пальцы в распущенные волосы и выдрала целый клок.

— Яган! Ты можешь сделать что-то?

— Конечно, сейчас, — Коган тряхнул головой и бросился к ящику с остатками медикаментов.

Пузырьки с валерьянкой, корвалолом, пустырником…

Он накапал из каждого в чашу, добавив воды и подал Федору. — Вот, пусть выпьет.

Поколебавшись, достал ампулу с дормикумом, набрал в шприц и приблизился к царице, которую теперь удерживали монахини.

— Если не возражаете, государь… — начал он, глядя на Федора.

Тот кивнул, завороженно глядя на иглу в его руках.

Коган наложил жгут на предплечье царицы. Вены были тонкие, голубоватые, подсвечивавшие под белой кожей. Голубая кровь…

Он ввел иглу, снял жгут, и медленно надавил на поршень, считая про себя.

Где-то на десятой секунде, царица смолкла, мышцы ее обмякли, она повисла на руках монахинь, голова ее склонилась на грудь, дыхание стало размеренным.

Коган перевел дух, убирая шприц. — Ей понадобится отдых, — сказал он. — Лучше всего сейчас уложить ее, и чтобы за ней приглядывали.

— Можно пока перенести ее в нашу келью, — вмешалась старшая монахиня.

Федор кивнул. — Пусть будет так, — сказал он. — А ты, Яган, пожалуйста, пригляди за ней.

Коган поклонился.

— Нужно известить Симеона, — прошептал Федор. — И подготовить отца…

Он отвернулся и направился к выходу из опочивальни.

Коган проводил его тревожным взглядом.

***

— Глаша! Одеваться!

Симеон Годунов спустил отечные ноги с кровати, пошарил рукой на столике, нащупал кувшин, и c сожалением обнаружил, что тот почти пуст.

Пока Глафира помогала ему надеть атласную ферязь, затягивала кушак и втискивала опухшие ступни в сапоги, Симеон прокручивал в голове план, который они обсудили с Фролом пару часов назад. Собственно, план готов был уже давно, с тех пор, как его надоумил этот лекарь-жидовин, определивший, что царь отравился хлебом из порченого зерна.

Еще тогда Симеону пришла в голову мысль, что Шуйский, ведающий поставками хлеба во дворец, мог иметь к тому прямое отношение. Доказать же это было просто — Яган описал, как выглядит порченое зерно, и таковое, действительно, нашлось на царской мельнице, так что достаточно было послать нужного человечка на двор к князю, чтобы оно нашлось и в его закромах; а этого уже хватит с лихвой, чтобы убедить царевича в виновности князя.

Так что в самом скором времени, старому лису прищемят хвост.

Симеон потянулся, с хрустом разминая суставы, подошел к окну.

— Принеси, чтоль, квасу, — бросил он Глафире. — Что-то осетрина сегодня солоновата была…