Грани жизни

— А я, сынок, не раз подумала на собрании, знаешь, еще о чем? Когда эта твоя и всей вашей бригады история стала всем известна, как она всех взволновала!.. Правда?.. Иногда, слышала я, люди говорили о «личном» и «общественном» так, как будто эти понятия, как два берега, разделенные рекой, значат каждый сам по себе… А в жизни-то они вместе: одинок и слаб человек без общества, и общество многое теряет, не замечая людей… Сегодня, на партсобрании, я особенно сильно почувствовала, как хорошо и правильно выходит, когда то и другое вместе. Ну, конечно, ты скажешь: это еще и оттого, мама, что о сыне твоем речь шла. Но не только поэтому я удовлетворена. Ты заметил, Петенька, что, когда все двенадцать ораторов высказались, Степан Ильич сделал одну попытку по отношению к Сковородину?

— А!.. Когда старик стал подытоживать прения? Ну, конечно, это не только мы с тобой, но и все заметили! По-моему, это был, как кто-то позади меня выразился, «очень выпуклый момент…» (Эту «выпуклость» Петя осознал с острой, как удушье, горечью: «словно уксуса напился», как признался он матери после собрания.)

…— Итак, товарищи, — повторил Степан Ильич, — Петр Николаевич Мельников принят в члены партии единогласно, за исключением… одного воздержавшегося…

Старик Соснин, помедлив — все это поняли, — намеренно посмотрел на Сковородина. Но Петр Семенович молчал. Сотни глаз смотрели на него, а он молчал, словно запершись ото всех, землисто-бледный, неподвижный, будто и неживой. Пете казалось, как тепло дыхания сотен людей и как настойчивая сила всеобщего напряжения, как тихая, но сильная волна наплывает на него, а он молчал. Потом вдруг поднялся, тяжело шагая, будто с невероятным трудом неся свое большое тело, прошел через сцену и скрылся за кулисами. Никто не стал догонять его.

— А мне стало вдруг так больно и обидно, мама!.. Вот, значит, как он уже возненавидел меня!.. «Против» он проголосовать не решился, а «воздержался» на твердо!.. Пусть, дескать, хоть один-разъединственный, но голос большого человека навсегда и останется в партийном деле Мельникова!

— Ну что с ним поделаешь, сынок!.. Видно, у него характер с крайностями.

— Я вот сейчас думаю, мама: как работать мне дальше в сковородинском отделе?

— Очень возможно, что и не придется работать…

— Ты так спокойно думаешь об этом, мама?

— Видишь ли, Петя, мне сейчас самым важным кажется, что ты не ослабел, а выстоял… Понимаешь, выстоял!.. Потому и перевод твой из кандидатов в члены партии прошел так хорошо и всем запомнился!.. В тебе увидели именно такого человека… И, в сущности, что это значит — выстоять? Это ведь не только достойно держаться, сынок, а и делом доказать свою правоту…

Марья Григорьевна скоро уснула. А Петя все еще бессонными глазами смотрел на длинную вереницу ночных огней, словно колеблемых декабрьской метелью. Нервная усталость все еще, как дальний тревожный звон, томилась в нем переменной дрожью, бросая его то в жар, то в холод. В потоке растревоженных мыслей то всплывали воспоминания счастливых дней: лицо Галины, ее взгляд, ее голос, то звонкий, то певуче-ласковый… Правда, будто ледяной ветер, врывались в эти картины счастья неузнаваемые, беспощадные звуки чужого, как бы не ее голоса, оскорбительные, ужасные ее слова. То снова виделся переполненный зал, то вспоминалось лицо Сковородина, мрачное, будто окаменевшее, и все беспокойнее думалось: как же теперь работать в его отделе?

Если бы Петя мог слышать, что в этот поздний час происходило у Сковородиных, ему стало бы несколько легче.

Петр Семенович сидел в кресле перед письменным столом и, надсадно кашляя, нюхал нашатырный спирт.

— Ух-х!.. Всю грудь завалило какой-то гадостью, и сердце ноет, словно в него иглу раскаленную воткнули!.. А-ах-х…

Натэлла Георгиевна, небрежно завязав на спине длинные, чуть с проседью, черные косы, смотрела на свои изящные золотые часики.

— Давай-ка выну термометр. Гэ, гэ… у тебя температура подскочила к тридцати семи…. О-о, чувствую, как ты был ангэльски настроен на партсобрании! — В минуты волнения у Натэллы Георгиевны прорывался грузинский акцент ее далекого детства. А восклицание «гэ» означало, что ей хочется возражать и спорить. — Но все-таки, может быть, с женой можно подэлиться хотя бы тем, что ты сам говорил, вэрнее, по какому поводу ты закусил удила… Я же знаю тебя, мой дорогой!.. Было ведь… да?

Петру Семеновичу пришлось рассказать, как он «воздержался».

— A-а, вот что!.. Еще нэ так давно Петя Мельников был всем хорош, а теперь ты «воздержался»!.. И кто-то говорил, что нашу Галину многому доброму и разумному может научить этот юноша!..

— Галинка уже взрослая… За нее решать нельзя… Ее чувства могут измениться… Она вовсе не спешила пойти в загс с этим… с этим долговязым, и она не столько любит сама, сколько позволяет себя любить. Не преувеличивай, Натэлла.