Граница

За всю следующую неделю попасть в канцелярию ему так и не удалось, но путем расспросов местных гренцеров и торговцев Йохан узнал, что немногие дворяне или люди чистых занятий выезжали из города в последнее время; все больше крестьяне из окрестных сел, которые надеялись продать свои нехитрые товары без посредников. Большинство из них были известны гренцерам в лицо, не говоря уже о том, что среди влахов у них попадались родственники. Йохану пришлось придумать историю о потере часов, чтобы гренцеры не удивлялись таким дотошным расспросам, и расстаться с изрядным количеством серебра, чтобы заставить отвечать искренне. Целый гульден ушел на то, чтобы пробудить разговорчивость у женщины с младенцем, которая устроила столь затейливое представление у дома Пройссена и сломить сопротивление ее мужа. Она призналась, что с Цепным Псом познакомилась случайно, на рыночной площади, и вначале думала, что он намеревается нанять ее как служанку. Судя по румянцу, ярко залившему ее щеки, на самом деле роженица полагала, что Герхард намеревается предложить ей кое-что иное, как норовили иные господа, и потому очень удивилась, когда тот посулил ей щедрую плату, если та привлечет внимание окружающих. Перед рождением четвертого ребенка они влезли в долги, неохотно пояснила женщина, и она согласилась без раздумий. Весь разговор и она, и ее муж опасливо поглядывали на Йохана, словно ждали, что он вот-вот позовет стражу и велит отвести их в замковые подвалы, мялись и переглядывались. Чтобы успокоиться самой и утешить плачущего младенца женщина дала ему грудь, не стесняясь знатного гостя; она точно защищалась невинным дитем от посланца судьбы, и Йохан ограничился только тем, что велел не говорить никому об их разговоре и о своем дурном поступке. По всей видимости, к исчезновению Пройссена отношения они не имели и были лишь слепым орудием в руке Герхарда Грау.

Иероним Шварц держался ниже травы и тише воды и старался не оставаться с Йоханом наедине. Он окончательно оставил свои еженедельные прогулки на природу и все чаще проводил время в гостях у казначея: быть может, этот человек тоже был его подельником в темных делах, и Йохан жалел, что не может назваться ревизором и проверить расходные городские книги.

Англичанина из застенка так и не выпустили, но и обвинения пока что не предъявили. В узком светском кругу переговаривались, что он убийца, и почти все дамы наперебой уверяли, что сразу почувствовали в нем нечто демоническое, чудовищное, и в доказательство своих слов приводили рассказы господина Уивера об Индии: разве может нормальный человек столько времени провести среди дикарей и остаться добрым христианином? Единственной, кто осмеливался высказывать иное мнение, была юная София, но поскольку ее все еще считали ребенком (сверстниц, равных по происхождению, у нее в этих краях не было), к ней не прислушивались и не возражали, что очень расстраивало баронессу. Она искала общества Йохана, но они больше не целовались, потому что София призналась, что ей очень стыдно перед Роксаной Катоне, и она чувствует себя предательницей своей лучшей подруги, потому что встала между ними. Йохан про себя чертыхнулся, вспомнив о собственной легенде, но настаивать ни на чем не стал, хотя без женщины за эти месяцы порой было туго. Юная баронесса была бесценным кладезем сведений и, проникшись к Йохану доверием, ничего от него не скрывала. По большей части наедине они говорили о Роксане, и наивная девочка рассыпалась ей в похвалах, думая, что польстит этим барону. Из ее слов складывался образ несчастной, но мужественной женщины, которая обречена скрывать тайну, и Йохан ловил себя на том, что слишком часто думает о Роксане. Иногда ему казалось, что стоит только увезти ее от Герхарда Грау, и тогда весь ее яд, до сих пор льющийся из уст в адрес Лисицы, иссякнет, и она точно скинет старую кожу. Сама Роксана теперь нечасто появлялась на обедах и ужинах, охваченная волнением за своего жениха, и неизменно пользовалась всеобщим сочувствием. Один на один с Йоханом она не оставалась, хотя Лисица хотел бы побеседовать с ней с глазу на глаз. Время шло, но ничего не прояснялось, и это терзало Йохана, и привязывало его.

Через неделю после того, как Уивер попал в застенки, Йохан проснулся от шума в соседней комнате, которую занимал англичанин: там ходили, двигали сундуки и негромко переговаривались. За окном только-только занимался рассвет – светлая полоса на краю неба, и Йохан перевернулся на другой бок. Диджле тоже уже не спал; осман стоял над своей лежанкой, которую еженощно устраивал перед дверью, и теперь напряженно прислушивался к звукам из другой комнаты. Он обернулся, услышав шорох постели.

- Не пойму, - Диджле сжимал в руках рукоять своего кинжала, с которым не расставался. – Грабители? Нужно звать стражу?