Офелия чуть пошевелила пальцами ноги. Она чувствовала себя такой оцепенелой, словно вросла в пол. Была ли она без сознания? Она разлепила веки. Наверху механические отражатели калейдоскопа застыли неподвижно. Она повела глазами в сторону изваяния-транзи, лежащего справа. Череп, вместо того чтобы смотреть в купол, уставился пустыми глазницами на Офелию.
Скульптура сменила позу. Ладно.
– КТО Я? КТО Я? КТО Я?
Офелия приподнялась на локтях. Вокруг нее вся часовня преобразилась. Из плит выросли огромные минеральные лепестки; они наслаивались друг на друга в невероятно сложном чешуйчатом цветении, будто воспроизводя внизу калейдоскопические отражения купола.
Офелии потребовалось время, чтобы осознать, что именно она, и только она, была тому причиной. Ее анимизм, который едва был способен качнуть вазу, на расстоянии остановил механизм, изменил античное изваяние и перемесил многие кубические метры мрамора, как пластилин.
Взгляд Офелии скользнул вдоль лишенных плоти ребер транзи, пока не остановился на неожиданно распахнувшихся ладонях, где лежал металлический попугай.
– КТО Я? КТО Я? КТО Я?
А вот новый отголосок, в отличие от всего остального, не имел отношения к ее анимизму.
Только теперь она заметила посреди расцветших плит тень. Незнакомец из тумана, чужак из колумбария, он стоял перед ней. Офелию пробрала дрожь. Напрасно она старалась различить его лицо – оно было по-прежнему невидимо. Он весь состоял из черной материи, словно естественный свет из овального окна был над ним не властен.
Тень была тем, чем всегда и казалась: тенью.
Офелия попыталась встать, но у нее ничего не получилось.
– Ты Другой?
Тень покачала головой – или тем, что этой головой служило.
– Ты отголосок кого-то, кого я знаю?
Тень замялась, потом пожала плечами, что не было ни решительным «да», ни окончательным «нет».
– Но ты-то знаешь Другого?
Тень не без лукавства наставила на Офелию сотканный из мрака палец.
– Это я знаю Другого?
Тень кивнула.
– Я встречала его?
Тень кивнула.
– После того как я освободила его из зеркала?
Тень кивнула. Несколько раз подряд.
– Я видела Другого и не признала его?
Тень кивнула. Офелия впадала во всё большую растерянность.
– Как выглядит Другой?
Тень снова ткнула пальцем в Офелию. Кто-то похожий на нее. Не самое точное указание.
– Но ты, – продолжала настаивать она, – кто ты? Другой
Тень сделала знак, что нет. На этот раз ее палец, описав дугу, указал на попугая.
– КТО Я? КТО Я? КТО Я?
Офелия с возросшим вниманием вслушалась в закольцованный отголосок. Это был ее голос, и всё же не совсем ее. Разъединение, через которое она прошла, тот разрыв, расколовший ее пополам, и чувство освобождения, которое за ним последовало, – всё это вызвало к жизни некую девиацию. Пробуждение чужого сознания. Формирование мыслящего отголоска.
Евлалия Дийё не повстречала Другого: она его
– Я создала другого
Тень воздела два больших пальца, выражая поздравления. В следующее мгновение она растворилась в свете витража.
– Останься!
Офелия устремилась туда, где исчезла Тень. Охваченная головокружением, упала на колени. Как она была слаба и как при этом трепетала от волнения! Произошедшие в ней перемены не чувствовались бы острее, даже если бы она всю жизнь прожила с искривленным позвоночником, а потом одним махом ей бы выпрямили все кости, вправив их как положено.
А пока что Тень, кем бы она ни была, ушла. Снова.
– КТО Я? КТО Я? КТО Я?
Офелия подняла с пола тяжеленный кусок плиты, расколовшейся, когда по обеим сторонам расцвел камень. Занесла его над попугаем. Она пришла сюда, чтобы исправить ошибки Евлалии, а вовсе не для того, чтобы их повторить. Маленький автомат, как две капли похожий на детскую игрушку, превратился в бомбу замедленного действия. Его следовало уничтожить, прежде чем отголосок сумеет отделиться окончательно.
– КТО Я? КТО Я? КТО Я?
Пальцы Офелии, сжимавшие кусок мрамора, задрожали. Обломок был слишком тяжел для нее, и всё же она не решалась разжать руки. Этот отголосок был лишь первым лепетом сознания, но ведь сознания уже существующего, причем порожденного ее собственным, но освободившегося от родителя. Дрожь охватила всё тело Офелии. Чувство куда более мощное, чем моральная дилемма, выворачивало ей внутренности.
Она не могла.