Гражданин

— Спасибо, сэр. А вот вы сказали, что у них договор ещё и по образованию. А это каким местом относится к колонии?

— Хороший вопрос. Вижу, ты хочешь вникнуть во все. Вспомни про детство Грюницкого: тоголезец, сын немецкого офицера, родившийся в бывшей немецкой колонии, который по рождению должен был бы, как ты сам заметил, тянуться к Германии, почему-то выбрал сторону Франции. Почему?

— Потому, что получил образование во Франции, — утвердительно ответил Абрамс.

— Верно. А если в стране воспитывают и учат уму-разуму французские учителя, то что? — задал наводящий вопрос советник.

— То и любить они должны будут Францию, — сделал вывод лейтенант.

— Ну скажем, не любить, а стремиться жить по такому образцу. Или, — тут советник снова поднял палец вверх, обращая внимание Абрамса на важное замечание, — так, как его научили французские учителя.

— А, понятно, — радостно воскликнул лейтенант, — это позволяет воспитать преданных подданных, которые бунтовать не будут. Но почему же тогда Грюницкого сняли? Эйадема же, получается, переворот устроил, когда Грюницкий президентом был?

— Власть Грюницкого оказалась слабой. Он вполне терпимо относился к оппозиции, выпустил из тюрем политических заключённых, которых туда засадил демократически избранный, но использующий совсем недемократические методы правления Сильванус Олимпио, но это только привело к обострению борьбы политических партий. Да ещё племенные раздоры разгорелись. Наконец, министр внутренних дел, который был министром и при Олимпио, устроил заговор, правда, неудачный — всех сообщников арестовали, а сам министр сумел сбежать в Нигерию. Племенные раздоры в обществе перетекли в армию, а это уже совсем другая история — с оружием в руках солдаты из разных племен чуть не устроили настоящую войну. С трудом удалось их утихомирить, с помощью как раз французской армии. Но этим дело не закончилось — прошло немного времени, и Грюницкий настолько разругался с вице-президентом Меачи, что в Ломе начался мятеж, который с трудом подавили войска. В общем, не оправдал Грюницкий доверия де Голля, планирующего иметь в подчинении Парижа тихую, спокойную и послушную колонию. Как, впрочем, не оправдал и доверия всего населения республики. Для зарождающейся буржуазии такие качели были некомфортны: то полная свобода в бизнесе и работа во благо своей страны и, разумеется, себя, то снова плати налоги французам, то всякие беспорядки и никакой определенности. Политические партии, как я уже говорил, тоже не были им довольны: кто подчинением Франции, кто слабостью управления страной, кто проявлением жестокости при подавлении заговоров и беспорядков. А армейское командование уже точило ножи и Париж решил, что пора вмешаться и сделать перестановки.

— То есть без французов здесь вообще ничего не происходило? В смысле, я хотел сказать, что все, что здесь происходило, французы затевали?

— Да, ко всем переворотам Париж приложил свою руку. Лягушатникам так не хотелось терять свои колонии, что они готовы были менять глав не устраивающих их правительств столько раз, сколько это потребуется. Только на этот раз потребовалось поставить куда более жёсткого исполнителя, который безоговорочно поведет корабль в нужном направлении, сведет к нулю все инакомыслие и сделает невозможными любые попытки избавиться от патронажа Франции. Поэтому Эйадема, который вполне подходил на эту роль и к этому времени уже был подполковником и руководил Генеральным штабом армии Тоголезии, получил от них благословение и полную свободу действий. В результате переворота Грюницкого сместили, и он эмигрировал в Кот-д'Ивуар, а Эйадема захватил всю власть. Пару месяцев Эйадема вешал всем лапшу на уши, обещая провести новые выборы президента, но потом перестал упоминать об этом. Первым делом он разогнал Комитет национального примирения и запретил политические партии — та демократия, которую пытался построить Грюницкий, оказалась никому не нужна, и теперь страной управляли из Парижа, как и прежде. Что Эйадема делал самостоятельно, так это с удовольствием расправлялся со своей оппозицией, на что благосклонно взирали его патроны.

— А как же при переворотах одного убили, а второго нет? Ведь вы же сами сказали, что Эйадема участвовал в обоих переворотах? И методы, значит, должны быть одни и те же? — заинтересовавшийся такой детективной историей спросил лейтенант.

— Грюницкий не был настолько ненавистен Парижу, как Олимпио, — терпеливо пояснил Дуглас, — ведь он был их ставленником, вел страну по устраивающему Францию курсу. Но не справился. Зачем же его за это убивать, если он просто двоечник, не сделавший домашнего задания? Эйадема просто выгнал его из кабинета и сел в его кресло.

— Вот так просто взял и выгнал? — в очередной раз удивился зелёный лейтенант.