Гражданская рапсодия. Сломанные души

Штабс-капитана Левицкого Толкачёв нашёл в зале ожидания для пассажиров первого класса. Небольшое помещение с пустой буфетной стойкой и мягкими диванами напоминало анклав. Левицкий стоял за стойкой и что-то записывал в амбарную книгу. Когда Толкачёв вошёл, он поднял голову и посмотрел на него сквозь китайское пенсне.

— Если я правильно понимаю, вы хотите видеть полковника Мастыко? — спросил он после того, как Толкачёв представился.

Тяжёлая черепаховая оправа заставляла штабс-капитана склонять голову, отчего взгляд его получался исподлобья.

— Именно.

— Это возможно. Но я бы посоветовал вам остаться здесь, — Левицкий захлопнул книгу и выпрямился. — В городе небезопасно. На улицах красные патрули и просто сочувствующие большевикам граждане. Были случаи нападений на офицеров, на юнкеров и вообще на всех, кто не подходит под категорию пролетариата. Понимаете?

— В Ростове всего этого тоже с избытком.

— Но там подобное происходит лишь в тёмное время суток и в определённых районах, здесь же вы можете столкнуться с проявлением агрессии средь бела дня и на центральных улицах. Я могу связаться с полковником Мастыко по телефону. Думаю, он сам будет не против, чтобы вы остались. Назревает бунт, а у меня, как видите, всего один взвод, и каждый человек на счету.

— К сожалению, не имею права остаться. Имею приказ генерала Маркова прибыть в распоряжения начальника школы прапорщиков.

Левицкий понимающе кивнул.

— Вас не переубедить. В иной ситуации это могло бы стать положительным моментом. Что ж, пойдёмте, я покажу вам наиболее удобный путь.

— Я думал нанять извозчика.

— Что вы, нынче извозчики и носа к вокзалу не кажут. Может где-то на окраинах или в порту…

Левицкий провёл Толкачёва к служебному выходу. Приоткрыв дверь, он пальцем указал на площадь.

— Видите поворот возле фонаря? Улица Николаевская. Ваш поворот следующий, улица Петровская. Идите по ней не сворачивая. Справа увидите гостиницу «Европейская». Версты полторы, я полагаю. Там штаб, — и добавил как напутствие. — А наган свой переложите в карман шинели.

— Спасибо, так и сделаю.

Толкачёв пересёк площадь и быстрым шагом добрался до указанного поворота. Улица Петровская уходила к порту: аккуратные светлые дома, мирные особнячки, чистые тротуары. По левую руку большой сад. Как же здесь, вероятно, тихо и вольготно летом. И зелено. Запах водорослей надвигается от моря, печёт солнце, дамы в белых платьях под зонтиками, открытые авто, тележки с лимонадом. И где-то здесь, пряча взгляд за очками, ходил Чехов, обдумывая первые свои рассказы. Побывать здесь, пройтись по этим дорожкам, по мостовым было давней мечтой Толкачёва. Он собирался приехать сюда сразу по окончании военного училища, даже написал домой, что прежде хочет съездить в Таганрог, и успел получить на это согласие отца. Но выстрел в Сараево смешал планы, время занимательных поездок закончилось. И вдруг мечта сбылась. Так просто и так нежданно. Война, которая помешала поездке, сама забросила его в эти края.

Толкачёв глубоко вдохнул. Вот она — родина писателя. По сути, ничего необычного: дома, люди, воздух — всё как в Москве, в Нижнем Новгороде, в Самаре. Возле хлебных и продовольственных лавок толпятся домовитые хозяйки, по тротуару торопливо шагают гимназисты. На окнах шторы, возле подъездов дворники. Вдоль тротуаров тянутся ровной линией голые липы и газовые фонари, на карнизах ворчливые галки. Идиллия.

За спиной из переулка вывернул грузовой автомобиль с вооружёнными рабочими — примета нового времени. Впрочем, слово «рабочие» здесь вряд ли подходило, ибо среди чёрных суконных курток были видны и шинели, и добротные пальто с барашковыми воротниками. Вслед автомобилю бросилась стайка ребятишек, полетели снежки. Пожилой мужчина у заднего борта обернулся, погрозил кулаком.

Не так уж и не прав был Левицкий, когда говорил, что назревает бунт. Если по городу разъезжают гражданские с оружием, иного ждать не приходится. Маркову следовало отправлять сюда все имеющиеся в наличии резервы, а не одного офицера связи. И перенаправить блиндированную площадку из под Матвеева Кургана; одно её присутствие заставило бы местных большевиков задуматься: стоит ли затевать бузу под прицелом семидесяти шести миллиметровых орудий.

— Братишка, табачком не одаришь?

Толкачёв замер. Автомобиль свернул к белоколонной ротонде и остановился. Через борт прыгали люди, и тот мужчина, который только что грозил ребятишкам, шёл прямо на него и улыбался просяще-ласково.

— Какой же он тебе братишка? — одернул его молодой парень в заломанной набок казацкой папахе. Он встал возле афишной тумбы, и с винтовкой на плече сам себе казался большим и всемогущим. — Ослеп, Касатонов? Фуражка не матросская. Да и лицо, глянь. Лицо не наше. Явно кадет.

Касатонов недоверчиво скривил губы.

— Что ж сразу кадет? Лица, скажем, у нас у всех разные. Вон хоть товарищ Глушко…

Молодой клацнул зубами.

— Ты товарища Глушко не тронь! У него наше лицо. А этот, — он ткнул в Толкачёва пальцем, — кадет! И кобура на поясе. А ну, обыщем его.