Гражданская рапсодия. Сломанные души

Линия рта дрогнула; Катя сжала губы, чтобы ненароком не произнести ещё хоть слово и не заплакать. Она и не думала, что будет так переживать из-за малознакомого офицера, с которым виделась всего-то раза три или четыре, и даже не знала откуда он родом, кто его родители, где учился. Он пригласил её в театр, но слово не сдержал, а на Новый год вообще удрал к своему генералу. Такой человек совершенно не стоит, чтобы думать о нём и волноваться… Но она думала, и волновалась, и сама не могла ответить: почему?

— Справится ваш Толкачёв, Екатерина Александровна, — вдруг сказал Некрашевич. Рыжая щетина на его щеках отразилась морозным инеем, и всё лицо штабс-капитана стало неожиданно милым.

— Вы думаете?

— А иначе как? Он, конечно, порядочный чистоплюй, но задавить себя не позволит. Уж я-то его видел.

Катя плотнее сжала губы, а София фыркнула:

— Ох, Некрашевич, шли бы вы искать папирос.

— Никак невозможно, София Николавна, ибо являюсь комендантом данной станции. А посему уйти отсюда не имею права. А что, София Николавна, за меня бы вы так переживали?

— Если только со скуки, Некрашевич.

София наморщила носик и показала ему язык. Этот совершенно детский поступок насмешил всех. Некрашевич засмеялся так громко, что всколыхнулись сосульки над перроном, а воробьи, оккупировавшие крышу, сердито зачирикали. Катя почувствовала облегчение. Мысли о маме, о неполученных письмах побледнели. Образ офицера в длинной чёрной шинели, последние дни неотступно её преследовавший, потускнел. Стало проще дышать, и Катя тоже улыбнулась.

Из домика начальника станции выскочил Черешков — в расстёгнутом пальто, без шапки, красный. Он бросился к поезду, бормоча на ходу:

— Видите ли, не позволяют. Кутепов… Что мне за дело до вашего Кутепова? У меня раненые, мне необходимо отбыть в Ростов. Немедленно!

Лицо его кривилось, но в этом искривлении было больше страха, чем заботы. Перебегая перрон, он глянул на Катю, хотел сказать что-то, не сказал, и побежал дальше.

— Кутепов, видите ли… Кутепов…

Возле моста снова прогремел взрыв. Где-то там по обе стороны железнодорожного полотна стояли передовые заставы Добровольческой армии. Позиции были скрыты в речных излучинах и осиновых околках[9], с противоположной стороны разглядеть их было невозможно. Артиллерия большевиков редкими ударами пыталась нащупать их, вынудить открыться ответным огнём и уничтожить. Добровольцы молчали. Лишь изредка к мосту подъезжала блиндированная площадка и выстрелами из горных орудий отгоняла большевиков за хутор Дараганов.

— А в самом деле, Некрашевич, почему не отправляют поезд? — спросила София.

— Поступил приказ доставить в Марцево офицерскую роту. Ждём. Как подойдут, погрузятся, сразу отправим.

— А что за повод? Уж не зимний ли бал намечается?

— Вроде того. Роте поставлена задача прорваться к Таганрогу и вывести из окружения киевских юнкеров.

— Вы откуда знаете?

— София Николавна, я всё-таки комендант.

Забрехали собаки — злобно, отрывисто. Катя обернулась на их лай. На дороге от кожевенного завода показалась колонна — заснеженные люди в башлыках. Шли быстро, наперекор ветру. Хрустел снег под сапогами, бились о приклады походные котелки и фляжки. Подойдя к станции, колонна остановилась. Старший офицер поднялся на перрон, откинул башлык. Худощавое лицо, на щеках двухдневная щетина.

— Позвольте представиться: капитан Чернов, — он посмотрел на Некрашевича. — Вы комендант?

— Первая офицерская?

— Так точно.

Некрашевич повернулся к Кате.

— Ну что, Екатерина Александровна, куда прикажете грузиться роте?

— Как их много… Давайте в два последних вагона. А если не поместятся, то ещё в первый вагон. Вы, наверное, голодны?

Чернов кивнул.

— Признаться, с утра не ели. А теперь уж и не знаем, когда доведётся. Были бы весьма благодарны за заботу.

— Я распоряжусь, чтобы вам приготовили чай и хлеб с салом.

Чернов снова поблагодарил и вернулся к своим людям. К ним ринулся Черешков, забеспокоился обрадовано, начал хватать офицеров за руки, сам подводил их к вагонам и взволнованно кричал санитарам, чтобы те помогали погрузке. Сейчас доктор более походил на клушу, у которой выше всякой меры взыграл материнский инстинкт, и она взялась опекать не только своих птенцов, но и чужих. На это было печально смотреть, тем более что каждый понимал, чем эта опека вызвана.

Катя обняла Софию.

— Прощай, родная. Бог даст, скоро увидимся. И вы, господин штабс-капитан, прощайте.

— Всего хорошего вам, Екатерина Александровна. Вы всегда сможете найти нас здесь. До весны мы отсюда не уйдём. А уж когда пойдём, то, будьте уверены, только вперёд.

Вперёд. Да вперёд. Именно так. Это было мечтой, и в неё хотелось верить. В разговорах между офицерами, между санитарами, между ранеными столько раз говорилось, что весной непременно начнётся большое наступление, и Добровольческая армия пойдёт на Москву, на Петербург. Большевики будут сброшены, снова воцарится мир, Катя вернётся к маме. Что может быть прекраснее? И потому в это не просто хотелось верить — в этом хотелось участвовать. Скорее, скорее!