Гражданская рапсодия. Сломанные души

Его мало кто слышал. Пули гудели озлобленным роем, рвали тела до кровавых ошмётков. Люди валились друг на друга. Толкачёв прыгнул в грязь и, вжимаясь в землю, пополз к опрокинутому пулемёту. Самушкин уже колдовал над ним, Черномордик тянул коробки с лентами. Втроём они поставили пулемёт на колёса, Самушкин передёрнул затвор. Несколько пуль звякнули о щиток, добавляя ему новых вмятин.

— Самушкин, короткими очередями. Короткими. Патронов мало.

— Я понял, господин штабс-капитан.

Большевики патронов не жалели, били длинными очередями, Самушкин лишь огрызался в ответ. Грохот от стрельбы, от криков стоял одуряющий. Вот тебе и обещанное перемирие. Толкачёв подобрал чужую винтовку, поймал в прицел пулемётчика, выстрелил. Мимо. Передёрнул затвор, снова выстрелил. Осечка. Гильзу заклинило в патроннике. Он попробовал выковырять её, но гильза засела прочно.

В нескольких шагах позади возле перевёрнутой пролётки лежал полковник Мастыко. Он лежал на боку, прижимая одну руку к животу, по бледному лицу катился пот. Короткими фразами он давал команды, стараясь вывести юнкеров из оцепенения. Те приходили в себя, открывали ответный огонь. Некоторые сползали в балку, другие ложились на землю, прятались за телами убитых. Растерянность первых минут ушла, ответная стрельба заставила красногвардейцев приумолкнуть, вжаться в землю, и только пулемёты продолжали заливать улицу свинцом.

Мастыко окликнул Ковалёва.

— Прапорщик, возьмите отделение, пройдите по оврагу и проверьте, что там дальше, — и, повышая голос, указал Толкачёву. — Штабс-капитан, заставьте, наконец, эти пулемёты замолчать!

Легко сказать… До большевиков было шагов двести. Они залегли поперёк улицы частой цепью. Пулемёты установили в центре. Ближние дворы были забиты боевиками, кое-где мелькали матросские бушлаты. Близко не подойдёшь, гранаты метать бесполезно. Сюда бы трёхдюймовку, поставить снаряд на картечь, и всей этой красной братии пришёл бы конец.

Толкачёв вытащил шомпол и выбил заклинивший патрон, потом вынул из подсумка обойму, перезарядил винтовку и, пригибаясь, побежал к серой мазанке, вросшую в землю возле самой балки. Под командой Морозова несколько гимназистов перетаскивали под защиту дома раненых юнкеров. Возле стены стояла одноосная тележка. Толкачёв взобрался на неё, потом ухватился за карниз, подтянулся и влез на крышу. Рачитый хозяин прибил к доскам кровли тонкие планочки, по ним Толкачёв поднялся до конька. Выглянул.

Улица открылась взгляду по всей длине. Большевики скапливались на выходе с Гоголевского переулка и, по всей видимости, намеревались атаковать. Толкачёв глубоко вдохнул, взял на прицел пулемётчика, плавно нажал спуск. Пулемётчик вздрогнул и застыл. Второй пулемёт мгновенно отреагировал, задрал рыло кверху и, не целясь, полоснул очередью по крышам домов. Пули прошли далеко стороной, но испытывать судьбу Толкачёв не стал. Вычислить стрелка — вопрос опытности командира расчёта. Толкачёв перехватил винтовку и быстро спустился на землю.

Внизу ждал Морозов.

— Что там? — в его глазах замёрзла надежда. Он как будто просил: ну скажи, скажи нечто такое, чему я и все мы поверим и успокоимся. Скажи, что всё будет хорошо, что мы отобьёмся, выберемся.

— Всё будет хорошо, — подмигнул ему Толкачёв. — Отобьёмся, Сашка, не так уж их и много.

Морозов не поверил, но в глазах затеплилась благодарность.

Стрельба пошла на спад, вероятно, большевики решили, что достаточно нагнали ужаса на юнкеров. Сейчас пойдут в атаку. Сильные, уверенные. Толкачёв подбежал к Самушкину. У того всё лицо было в крови, над виском кровоточила глубокая борозда. Черномордик достал индивидуальный пакет, готовился перевязывать. Самушкину это действо доставляло огромное удовольствие, будет отныне чем перед барышнями щеголять.

— Сколько патронов?

Ответил Черномордик.

— Лента. Я сейчас ещё по подсумкам пошарю, пособираю малость. Ещё ленту набью, — и кивнул на убитых. — Вон сколько подсумков лежит.

В щиток снова ударила пуля — скользнула по верхнему краю и отрикошетила вверх. Толкачёв втянул голову в плечи.

— Пристрелялись… Закончите с перевязкой, меняйте позицию. Передвиньтесь ближе к дому. Там обзор лучше и прикрытие хоть какое-то.

— Так точно, господин штабс-капитан, — ухмыльнулся Самушкин.

— И не вздумай геройствовать. Умение воевать заключается не в безудержной храбрости, а в холодном расчёте.

Юнкер кивнул, но ухмылка с лица не сползла. Значит, не согласился. Толкачёв постарался придать себе строгость, но на самом деле строгим ему быть совсем не хотелось. Самушкин напоминал Парфёнова. Храбрый до отчаянья и везучий. Чёрт! Если война с большевиками продлится год, как пророчат многие, быть ему полным Георгиевским кавалером.

Как зверь из тумана выскочил Родзянко, грязный, пропитанный потом и порохом, и плюхнулся рядом.

— Господин штабс-капитан, вас Михаил Афиногенович зовёт.