Гражданская рапсодия. Сломанные души

Толкачёв поднялся со стула.

— Разрешите, господин полковник?

— Да, штабс-капитан.

— Насколько, по-вашему, можно верить обещаниям товарищей из комитета?

Полковник удивлённо вскинул брови.

— Насколько можно верить? — он сделал паузу. — Насколько можно верить… Не представляю, как вам ответить. Если люди дают слово и не держат его… Но в любом случае у нас нет иного выхода, нам придётся довериться этим обещаниям. Запасов продовольствия осталось… Ковалёв?

Молоденький прапорщик подскочил.

— На три дня, господин полковник. А патронов, при той же интенсивности боевых действий, не более чем на сутки.

— А потом в штыковую на пулемёты, — негромко проговорил кто-то.

— Верно, Морозов, — согласился Мастыко, — на пулемёты. Только когда говорите, нужно вставать.

Сашка покраснел и забормотал что-то в оправдание.

— Ладно, ладно… А вы, Толкачёв, садитесь. Вы правы, к сожалению. Доверять большевикам мы не можем, и должны быть готовы ко всякого рода провокациям. Поэтому выступать будем рано утром, время начала выступления назначаю на шесть ноль-ноль. С божьей помощью да с бережением к светлому времени успеем дойти до Марцево.

Мастыко вновь обратился к Морозову.

— Поручик, вам поручаю найти транспорт для перевозки раненых и имущества школы. Возьмите отделение юнкеров и наймите или реквизируйте в округе шесть-семь подвод. Этого будет достаточно. Прапорщик Ковалёв, патроны выдавать так, чтобы получилось не менее тридцати на человека. Гранаты только тем, кто показал хорошие результаты на последних практических занятиях.

— Так точно.

— Толкачёв, вы будете следовать в арьергарде. Подумайте, как лучше осуществить прикрытие школы, если случится что-то непредвиденное.

— Во дворе стоит броневик, господин полковник. Если его использовать…

— Нет, этот вариант отпадает. Шофёр броневика сбежал, предварительно испортив систему зажигания. Починить автомобиль нет никакой возможности.

— В таком случае я прошу передать мне одну подводу.

Мастыко кивнул.

— Что ж, господа офицеры, никого более не задерживаю. Ступайте готовиться.

В коридоре Морозов придержал Толкачёва за локоть, подмигнул заговорщицки и достал из грудного кармана небольшую плоскую фляжку.

— Коньяк?

— Шустовский[11], — Сашка отвинтил пробку, поднёс горлышко к носу, вдохнул. — Божественно… Будешь?

Толкачёв не отказался. Он сделал глоток, коньяк окатил виноградом губы, дёсны, душу… В самом деле, божественно, напиток богачей и романтиков. Голова слегка затуманилась, боль из тела ушла, как ушёл и сон.

— Где ты раньше был со своей фляжкой? Помнишь, в корпусе на тёзоименитство[12] государя Лёшка Богомолов привёз на извозчике ящик коньяку? Мы его через стену перекидывали, ловили в шинель. Ни одна бутылка не разбилась!

— Ах, корпус, корпус, — вздохнул Сашка. — Без лести предан…

Он опустил голову, усмехнулся и продекламировал:

Мне помнятся и книги эти,
Как в полусне недавний день;
Мы были дерзки, были дети,
Нам всё казалось в ярком свете…
Теперь в душе и тишь и тень.
Далёка первая ступень.
Пять беглых лет — как пять столетий.

[13]

Его лицо на мгновенье потемнело, и Толкачёву вдруг стало не по себе. Столько раз он слышал эти строки, но сегодня от них почему-то повеяло полным отречением от всего грядущего. Или это Морозов прочитал их так нелепо? В свете намеченных событий это выглядело страшно.

— По-твоему у нас получится сегодня? — спросил Толкачёв.

Сашка тоже сделал глоток, но поперхнулся и сморщился, как после дешёвой водки.

— Когда в ноябре большевики издали указ о роспуске киевских школ прапорщиков, — он завинтил пробку, убрал фляжку в карман, — все разбежались как тараканы, а Михаил Афиногенович написал на этом указе резолюцию: Не утверждаю! — и с вестовым отправил обратно. А потом приказал вскрыть оружейные ящики, и полным составом да с песней — на вокзал. Представляешь, какой ажиотаж творился? Мы с винтовками на плечах, поротно, над головами триколор, — и во всём параде, маршевым шагом, по киевским улицам! Грохот стоял… Барышни плакали. Старики крестились и тоже плакали. И ни одна сволочь — ни одна сволочь не посмела нас остановить! — Сашка утвердительно качнул головой. — Пока с нами Михаил Афиногенович, мы куда угодно…

Поспать так и не удалось. Прибежал Самушкин, сказал, вращая белками, что заклинило механизм обратной подачи, пришлось разбирать пулемёт, смазывать, снова собирать. От масла руки стали чёрными, как будто целый день рыл окопы. Толкачёв поднялся на второй этаж в умывальную комнату. Проходя мимо кабинета начальника школы, в приоткрытую дверь он увидел полковника Мастыко и Екатерину Михайловну. Супруги стояли вполоборота к двери, и не видели и не слышали никого, кроме себя.

— Родная моя, я всё понимаю, но взять тебя с собой не могу, — говорил Михаил Афиногенович оправдывающимся тоном. — Да ещё с детьми! Ты представляешь, что может случиться? Любая провокация, шальной выстрел… Я не имею права так рисковать вами.