Гражданская рапсодия. Сломанные души

По глазам было видно, что казаки подобного поворота не ожидали, и зачесали бороды. Одно дело мужик, подспудно враг. Хитрое ли дело такого в расход? Сам винтовку взял. А тут молодуха. На это без особого повода не решишься. Но и отступать вроде поздно, сговорились уже. Качанов тоже замялся. Кричать, что убьёт сучку большевистскую, много хлопот не нужно, а держать ответ за свои слова — другой подход. Да и видно было, что остыл он, и теперь, может быть, жалел о своей несдержанности, и корил себя, что не перевёл всё в шутку, не посмеялся над самим собой…

Далеко вести пленных не стали. По путям вышли на край насыпи, остановились. Латыши попросили закурить. Дали. Казаки скрутили две толстых самокрутки, поднесли спичку. Предложили и девчонке, мало ли, по нынешним временам и девки к баловству приучились, но она отвернулась, снова что-то стала искать в небе.

Толкачёв заметил, как к окнам штабного вагона прилипли лица. Несколько человек выскочили на рельсы, замерли. Толкачёв поднял руку.

— Заряжай… Целься…

Латыши затянулись ещё по разу и выплюнули окурки.

— Пли!

Залп всколыхнул воздух сухим кашлем. Латыши упали, девушка осталась стоять — ни одна пуля её не коснулась. Толкачёв вынул из кобуры наган, приставил дуло ей ко лбу и нажал курок.

30 Область Войска Донского, станция Левенцовская, февраль 1918 года

Возле Хопров попали под обстрел. Поезд подходил к платформе, справа и слева показались хуторские постройки, мелькнула, словно приветствие, водонапорная башня. И вдруг из заснеженной балки выскочил конный разъезд. Вскинули винтовки, открыли стрельбу. Стекло в соседнем окне развалилось на кусочки, две пули пробили вагон навылет. Катя в растерянности замерла, к ней подскочил Бескаравайный, дёрнул за плечо, повалил на пол. Сёстры с визгом разбежались по салону, полезли под диваны, за шкафчики. Бескаравайный схватил винтовку, начал стрелять в ответ. Всадники развернули коней и сиганули назад в балку.

Катя поднялась. Господи, так вот он каков настоящий бой! Всего несколько секунд, а столько страху. Сёстры в отчаянье тёрли глаза. Доктор Черешков, всю перестрелку просидевший за столом в перевязочной, раскрыл пачку папирос, отвернулся к окну и замер. Только Бескаравайный вёл себя так, словно ничего не случилось. Повесил винтовку на стену, взял веник, начал сметать осколки стекла с пола. Движения его были по обыкновению спокойны и размеренны и, глядя на него, Катя почувствовала, как возвращается мир в трясущиеся руки. Она схватила второй веник, вымела мусор из-под дивана, погнала его к печке.

Подъехали к станции. Из клетушки кондуктора выскочил офицер и бросился к путям, выкрикивая на бегу ругательства:

— Куда прёшь, башка дубовая? Стой! Стой!

Катя выглянула из разбитого окна и замахала рукой:

— Некрашевич!

Офицер остановился, узнал Катю, но тут же закричал снова:

— Екатерина Александровна, назад! Ради всего святого! Там красные! Бронепоезд! — и погрозил кулаком машинисту, выглянувшему из своей будки. — Куда прёшь, старый пёс? Назад!

Поезд застопорился. Некрашевич подбежал к машинисту, начал что-то объяснять, тот послушно закивал. Катя накинула пальто, вышла на платформу. Некрашевич, ещё раз погрозив машинисту кулаком, подошёл к ней.

— Представляете, в нас только что стреляли, разбили окно, — пожаловалась Катя. — Столько страху натерпелись.

— А вы как думали? Линия фронта, самая передовая. Красные давят, просачиваются на флангах, боюсь, не удержимся долго. Вам надо уезжать.

— Вы опять комендант?

— Нет, хватит. Нынче рядовым бойцом, как и Толкачёв ваш. Видели его? Мы теперь вместе в роте Чернова, только в разных взводах. Они ещё с вечера ушли в Чалтырь, а мы тут фронт держим. Воюем, да всё без толку. Людей не хватает. Красные взяли Султан-Салы, нависли над нами как тот меч знаменитый. Гниловские казаки сдуру сунулись отбивать, и напоролись на всю, её мать, красную армию. Получили, соответственно, по сусалам, побросали оружие и разбежались. Попик с ними был, удалой такой, пробовал удержать их, молился, епитимьи накладывал. Куда там! Попрятались хуторяне по своим хуторам. Вояки, развесёлую их дивизию! Теперь вот не знаем, как обороняться.

Некрашевич говорил не умолкая, выплёскивая из себя накопившуюся за последние дни тревогу. Глаза его беспокойно елозили из стороны в сторону, замирали на мгновенье на паровозе, перебегали на Катю, на одинокую липу, на снег под ногами, снова на Катю — и так по кругу до бесконечного количества раз.

Паровоз дал обратный ход. Вагоны дёрнулись, Катя проворно вскочила на подножку.

— Вы с нами не поедете, Некрашевич?

— Никак нет, Екатерина Александровна. Начальство велело стоять здесь. Будем стоять. Вы за нас не беспокойтесь, у нас пулемёт и дрезина. Если что, укатим до самого Ростова.

— Вы же не хотели отступать. Помните? В Матвеевом Кургане.

— Я и сейчас не хочу, да не от меня сие зависит. Прощайте, Екатерина Александровна!

— Прощайте, Некрашевич!