Гражданская рапсодия. Сломанные души

Возле спуска к реке творилась кутерьма. Куда только проникал взгляд, стояли телеги, пролётки, двуколки, топтались беженцы, сбивались в колонны разрозненные остатки офицерских рот. Едва начало светать, вся эта громада разом попыталась прорваться к переправе. Гражданские возки и коляски двинулись вперемешку с армейскими бричками и полевыми лазаретами. Столкнулись упряжки, поднялся гвалт, возчики схватились за кнуты, посыпали матом. Толпу остановили штыками. Поперёк спуска встал Юнкерский батальон. Решительные юнцы выставили перед собой трёхлинейки, одним своим видом успокаивая наиболее ретивых крикунов.

К переправе стали пропускать в порядке очереди по заранее согласованным спискам. Сцепившиеся телеги растащили и сбросили с обрыва. Гражданским строго наказали, что пустят их только после прохождения армейских тылов. Первым реку перешёл генерал Алексеев со штабом, следом за ним Корнилов. Перейдя на другой берег, главнокомандующий поднялся на пригорок, и встал на нём, салютуя каждой проходящей мимо воинской части.

Толкачёв сдал обоз суетливому капитану, ужимками своими и мимикой напоминающего циркового клоуна. Когда тот осмотрел груз и увидел ящики со снарядами, схватился за сердце.

— Ну, голубчик, ну спасли! Кто ж надоумил вас сюда их доставить?

— Генерал Марков.

— Вот за кого свечку поставлю. И за вас тож. Как, говорите, фамилия ваша? Лавр Георгиевич за оставление снарядов с меня шкуру спустил бы…

Толкачёв скривился: а и надо бы спустить. И не только с этого капитана, но со всего интендантского корпуса, чтобы впредь радели за армейское добро и не задерживали поставок.

Капитан отцепил от пояса фляжку, протянул её Толкачёву.

— Возьмите, штабс-капитан.

— Что это?

— Водка. Хорошая водка. Не отказывайте, пригодится.

Толкачёв не отказал. Взял фляжку, подержал её на ладони, чувствуя, как ходит внутри тяжёлая волна, и убрал в вещмешок. По чести говоря, всё содержимое вернее было бы вылить на голову этому циркачу, но достать водку по нынешним временам проблема преогромная, а что будет впереди, сказать не мог никто. Так что в самом деле пригодится.

Посчитав себя свободным ото всех обязательств, Толкачёв спустился к переправе. Сначала возникла мысль найти Катю и Липатникова. Несомненно, они были где-то здесь, среди всего этого столпотворения, и нуждались в помощи. Как глупо, как не правильно было с его стороны вновь оставлять Катю одну на вокзале; а ведь мог проводить её до приёмного лазарета, узнать, куда их переводят. Не случилось бы ничего сверхординарного, явись он к Маркову чуть позже. Но найти их сейчас в этой многоликой толпе, где человек теряется мгновенно, едва попадает в неё, было невозможно, разве что случайно.

Нет, потом. Потом. Армия остановится в Ольгинской, и у него появиться возможность найти Катю и переговорить с ней. Ему есть, что сказать, и есть, за что просить прощения. И он попросит. Может быть, даже попросит её руки. А если она откажет — неважно, главное, он будет знать её отношение к нему, и наступит конец всей этой неопределённости. Наступит конец. Слава богу…

Толкачёв спустился вниз. Юнкерский батальон по-прежнему стоял на берегу, чины из Технической роты сколачивали дощатые настилы и укладывали их поверх выбитой колёсами колеи. Лёд в некоторых местах уже дал трещины и начал крошиться; из глубины сочилась вода, отзывавшаяся на каждый шаг сердитым брюзжанием.

Возле кромки, заложив руки за спину, стоял Парфёнов. Толкачёв увидел его издалека — всё та же белая кубанка и кавалерийская шинель, изрядно потёртая, но по-прежнему крепкая. Василий смотрел на проходивших мимо людей и хмурился. На появление Толкачёва он не отреагировал, как будто они расстались всего несколько минут назад, и это задевало.

— Василий, здравствуй.

Парфёнов кивнул.

— Марков велел возвращаться к тебе. Примешь? На прежнюю должность.

— Приму.

Следом за тыловым обозом пошли гражданские. Перегруженные домашними вещами, повозки соскакивали с настилов, вязли в ледяной крошке; лошади напрягались, хрипели, хозяевам приходилось сбрасывать вещи, чтобы втянуть повозки обратно на настил. Иногда, когда уж совсем было невмоготу, на помощь к ним подходили юнкера.

— Как вы тут?

— Нормально.

Парфёнов даже не обернулся, не посмотрел в его сторону, и это уже не просто задевало, это заставляло задумываться. Случилось что-то? Может быть, он получил плохие известия из дома? Что-то с родителями? А иначе как объяснить такое безучастие?

— Я поцеловал её, — решительно признался Толкачёв в самом сокровенном, рассчитывая, что хоть это на мгновение поможет отвлечь Парфёнова от дурных мыслей.

— Кого?

— Катю. Кого я, по-твоему, мог поцеловать?

— А, прости… И как она отреагировала?

— Никак.

— Ну, что я могу тебе сказать…