Гражданская рапсодия. Сломанные души

Парфёнов совершенно не был настроен на разговор, и вряд ли это было вызвано какими плохими вестями — он просто не хотел разговаривать. И Толкачёв разозлился на себя за то, что рассказал ему обо всём. Какое вообще он имел право говорить кому-либо о том, пусть даже лучшему другу, что произошло между ним и Катей? Это их личное, их собственное, и никого не может касаться. Толкачёв вспылил.

— Послушай, если ты недоволен моим возвращением, так и скажи. Я с той же лёгкостью могу присоединиться к любой части, к отряду Симановского, например, или вернуться в роту Чернова. Я готов воевать где угодно и на какой угодно должности. Рядовым, значит, рядовым, мне это не претит.

— Не говори ерунды, Володя. Я очень рад тебе, — на лице Парфёнова отразилось раздражение. — Я действительно рад, — он вздохнул. — Господи… Четвёртые сутки на ногах. Ну? Устал. Сначала бои под Султан-Салы, потом Темерник. Без роздыху, днём и ночью. Думал, в Аксай придём… Старики вздыбились: не пустим — и всё! Возвращайтесь, откуда пришли. Едва уговорили. Сказали этим упрямцам, что через час прибудет Корнилов, а он уж рассусоливать не станет, вздёрнет всех на воротах. Только прилёг — в штаб. Да чтоб вам провалиться! Голова совсем не работает.

— Понимаю.

— Что понимаешь?

— В Таганроге так же было. И в Безсергеновке потом, и в Синявской. Думаешь, я всё это время на перинах отдыхал? Сегодня впервые за последние две недели не сделал ни одного выстрела.

— Ладно, прости. Прости, Володя.

Толкачёв потянулся к вещмешку.

— Водки выпьешь?

— Водки?

— Хорошая водка, у интенданта взял. Видишь, капитан по гребню бегает? У него.

— Нет, водку… Прибереги. В Ольгинской, с устаточку. Там-то уж, надеюсь, отдохнём.

Подошёл Мезерницкий.

— Толкачёв? Вот неожиданность. Поговаривали, вас под Чалтырём застрелили.

— Как видите, жив.

— Вижу.

— А вы как?

— Как мы… Так же. Пока живы, дальше поглядим.

Поток беженцев начал иссякать. К переправе вышла припозднившаяся Юнкерская батарея. Первым шёл подполковник Миончинский. Высокий, худой, тонкие усы. Липатников как-то назвал его лучшим артиллеристом России. Конечно, это было преувеличение, хорошими артиллеристами Россия никогда не была обделена, однако личная расположенность Алексея Гавриловича к тем или иным людям всегда вызывала у него повышенный интерес и завышенные оценки.

— Как мой протеже? — спросил Толкачёв.

— Осин? — откликнулся Парфёнов. — Ну как… Не трус. Совсем не трус. Но со странностями.

— Этого у него много, — поддержал Мезерницкий.

— Он поэт. Он обязан быть со странностями.

— Вот только поэтов мне на войне не хватало, — поморщился Парфёнов. — Одного Николая[16] вполне было достаточно.

Мезерницкий, услышав это, тут же принял позу чтеца и продекламировал:

Долетают редко вести
К нашему крыльцу.
Подарили белый крестик
Твоему отцу.[17]

— Мстислав, а это ты к чему?

— Так, вспомнилось.

Юнкера-артиллеристы выкатили на берег четыре трёхдюймовки — погнутые щиты, выбитые спицы, сползающая краска. Переправлять орудия целиком по давшему осадку льду побоялись, стали разбирать их и перевозить частями на взятых у станичников санях. С последней трёхдюймовкой случилась незадача, сорвали резьбу соединительного болта и никак не могли отвернуть гайку. Бросать орудие было жалко, и кто-то из юнкеров предложил перевезти орудие целиком. Подумали, посудачили — решились. Приделали к колёсам полозья, поволокли. На середине реки лёд подломился. Юнкера ухватились за лафет, за станины, Миончинский упёрся плечом в щит — кое-как выволокли, и бегом, чувствуя, как расходится лёд под ногами, бросились к берегу. Уже с другой стороны долетел громкий облегчительный смех.

— А вот послушайте каламбур, господа, — снова встал в позу Мезерницкий. — Мы верили в бога и служили государю, а ныне государь в плену у безбожников. Каково? — и рассмеялся.

Парфёнов промолчал, лишь хмыкнул неодобрительно, а Толкачёв сказал:

— Кто бы чего не говорил, но бог любит Россию, и если он призвал безбожников, значит, у него есть на то основание.

Он сказал это тихо, словно обращаясь к самому себе, но Мезерницкий живо ухватился за его слова.

— Основание? Какая ерунда! Услышьте себя, Толкачёв: он призвал тех, кто от него отказался. Где логика?

— В божественном не может быть логики, она этому чужда, и если они отказались от бога, это не значит, что бог отказался от них. В конце концов, Мстислав Владимирович, совсем не важно, верит ли человек в бога, важно, верит ли бог в человека. Именно от этого зависит будущее страны.

— Будущее… Хм… Какое будущее? О чём вы? Вот эти жалкие остатки прошлого, — Мезерницкий указал в сторону переправы, — вы называете будущим? Увы, разочарую вас: будущее сейчас за теми, кто входит в Ростов.

— С такими мыслями вам следовало бы вернуться и встать на сторону большевиков. Не сомневаюсь, они вас примут. Только, боюсь, рано или поздно отплатят вам за это свинцовым благословлением.

— А! — Мезерницкий отмахнулся. — Под таким благословлением я живу с четырнадцатого года. Неужели, думаете, испугаюсь?